Том 5. Повести, рассказы, очерки, стихи 1900-1906
Шрифт:
Она особенно гадка была ему, когда приходила в магазин проверять товар. Вертясь по лавочке, как волчок, она вскакивала на прилавок, доставала с верхних полок картонки, чихала от пыли, встряхивала головой и пилила Гаврика:
— Мальчик при магазине должен быть ловок и услужлив. Его не за то кормят хлебом, что он сидит целый день у двери и чистит себе пальцем в носу. А когда говорит хозяйка, он должен слушать внимательно и не смотреть букой…
Но у Гаврика был свой характер.
— Ускакала пигалица…
— Так нельзя говорить про хозяйку, — внушал ему Илья, стараясь не улыбаться.
— Какая она хозяйка? — протестовал Гаврик. — Придёт, натрещит и ускачет… Хозяин — вы.
— И она… — слабо возражал Илья, любивший солидного и прямодушного мальчонку.
— А она — пигалица… — не уступал Гаврик.
— Вы не учите мальчика, — говорила Автономова Илье, — и вообще… я должна сказать, что за последнее время всё у нас идёт как-то… без увлечения, без любви к делу…
Лунёв молчал и, ненавидя её всей душой, думал: «Хоть бы ты, анафема, ногу себе вывихнула, прыгая тут…»
Он получил письмо от дяди и узнал, что Терентий был не только в Киеве, но и у Сергия, чуть было не уехал в Соловки, попал на Валаам и скоро воротится домой.
«Вот ещё удовольствие, — с досадой подумал Илья. — Наверно, со мной захочет жить…»
Явились покупатели, а когда он занимался с ними, вошла сестра Гаврика. Устало, едва переводя дыхание, она поздоровалась с ним и спросила, кивая головой на дверь в комнату:
— Там — вода есть?
— Сейчас подам! — сказал Илья.
— Я сама…
Она прошла в комнату и осталась там до поры, пока Лунёв, отпустив покупателей, не вошёл к ней. Он застал её стоящей пред «Ступенями человеческой жизни». Повернув голову навстречу Илье, девушка указала глазами на картину и проговорила:
— Какая пошлость…
Лунёв почувствовал себя сконфуженным её замечанием и улыбнулся, чувствуя себя в чём-то виноватым, но, прежде чем он успел спросить у неё объяснения, она ушла…
Через несколько дней она брату принесла бельё и сделала ему выговор за то, что он слишком небрежно относится к одежде, — рвёт, пачкает.
— Ну-ну, — строптиво сказал Гаврик, — поехала. Меня хозяйка всегда кусает, да ты ещё будешь теперь!..
— Что он — очень шалит? — спросила гимназистка Илью.
— Не больше, сколько умеет… — любезно ответил Лунёв.
— Я — совсем смирный, — отрекомендовался мальчик.
— Язычок у него длинноват, — сказал Илья.
— Слышишь? — спросила Гаврика сестра, нахмурив брови.
—
— Это ничего… — снисходительно заговорил Илья. — Человек, который хоть огрызнуться умеет, всё же в выигрыше против других… Другого бьют, а он молчит, и забивают его, бессловесного, в гроб…
Девушка слушала его слова, а на лице её явилось что-то вроде удовольствия. Илья заметил это.
— Что я вас хочу спросить, — сказал он и немножко смутился.
— Что?
Она подошла почти вплоть к нему, глядя прямо в его глаза. Взгляда её он не мог выносить, опустил голову и продолжал:
— Вы, понял я, торговцев не любите?
— Да!..
— За что?
— Они живут чужим трудом… — отчётливо объяснила девушка.
Илья высоко вскинул голову и поднял брови. Эти слова не только удивляли, но уже прямо обижали его. А она сказала их так просто, внятно…
— Это — неправда-с, — громко объявил Лунёв, помолчав.
Теперь её лицо вздрогнуло, покраснело.
— Сколько стоит вам вон та лента? — сухо и строго спросила она.
— Эта?.. Семнадцать копеек аршин…
— Почём продаёте?
— Двадцать…
— Ну вот… Три копейки, которые берёте вы, принадлежат не вам, а тому, кто ленту работал. Понимаете?
— Нет! — откровенно сознался Лунёв.
Тогда в глазах девушки вспыхнуло что-то враждебное ему. Он ясно видел это и оробел пред нею, но тотчас же рассердился на себя за эту робость.
— Да, я думаю, вам не легко понять такую простую мысль, — говорила она, отступив от прилавка к двери. — Но — представьте себе, что вы рабочий, вы делаете всё это…
Широким жестом руки она повела по магазину и продолжала рассказывать ему о том, как труд обогащает всех, кроме того, кто трудится. Сначала она говорила так, как всегда, — сухо, отчётливо, и некрасивое лицо её было неподвижно, а потом брови у ней дрогнули, нахмурились, ноздри раздулись, и, высоко вскинув голову, она в упор кидала Илье крепкие слова, пропитанные молодой, непоколебимой верой в их правду.
— Торгаш стоит между рабочим и покупателем… он ничего не делает, но увеличивает цену вещи… торговля — узаконенное воровство.
Илья чувствовал себя оскорблённым, но не находил слов, чтоб возразить этой дерзкой девушке, прямо в глаза ему говорившей, что он бездельник и вор. Он стиснул зубы, слушал и не верил её словам, не мог верить. И, отыскивая в себе такое слово, которое сразу бы опрокинуло все её речи, заставило бы замолчать её, — он в то же время любовался её дерзостью… А обидные слова, удивляя его, вызывали в нём тревожный вопрос: «За что?»