Том 5. Повести, рассказы, очерки, стихи 1900-1906
Шрифт:
— Высосал из тебя отец кровь-то…
Н-на что тебе рупь? А ты даром приголубь!— отчеканивал за стеной Перфишка, подыгрывая на гармонии.
— Что это за ящик? — спросил Илья.
— Это? Это — фисгармония. Отец купил за четвертную, для меня… «Вот, говорит, учись. А потом, хорошую куплю, говорит, поставим в трактире, и будешь ты для гостей играть… А то-де никакой
— Экий он подлец! — сказал Лунёв, усмехаясь.
— Нет, что же? Пускай его… Ведь я и в самом деле бесполезный для него человек…
Илья сурово взглянул на товарища и сказал со злобой:
— Посоветуй-ка ты ему: когда, мол, я, дорогой папаша, помирать буду, так ты меня в трактир вытащи и за посмотрение на смерть мою хоть по пятаку с рыла возьми, с желающих… Вот и принесёшь ты ему пользу…
Яков сконфуженно засмеялся и снова стал кашлять, хватая руками то грудь, то горло.
А Перфишка рассказывал про кого-то бойким говорком:
Посты строго соблюдал, Каждый день недоедал. В пустом брюхе кишки ныли, Зато чистенькие были…— И-эх-ты… Святость! — И его звучная гармония осыпала весёлые слова песенки отчаянно задорными трелями.
— Как ты с названным братом живёшь? — спросил Илья, когда Яков прокашлялся. Тот, задыхаясь, поднял своё синее с натуги лицо и ответил:
— Он с нами не живёт: начальство не велит ему… Дескать — трактир… Он… барином держится…
Яков понизил голос и с грустью продолжал:
— Книгу-то помнишь? Ту?.. Отнял он её у меня… Говорит — редкая, больших, дескать, денег стоит. Унёс… Просил я его: оставь! Не согласился…
Илья захохотал. Потом товарищи начали пить чай. Обои в комнате потрескались, и сквозь щели переборки из трактира в комнату свободно текли и звуки и запахи. Всё заглушая, в трактире раздавался чей-то звонкий, возбуждённый голос:
— Митрь Николаич! Не перетолковывай ты мои честные слова на жульнический манер!
— Читаю я теперь, брат, одну историю, — говорил Яков, — называется «Юлия, или подземелье замка Мадзини»… Очень интересно!.. А ты как по этой части?
— Наплевать мне в это подземелье! Сам невысоко живу над землёй-то… угрюмо ответил Лунёв.
Яков участливо взглянул на него и спросил:
— Али тоже что-нибудь неладно?
Лунёв думал — рассказать Якову про Машу или не надо? Но Яков сам заговорил кротким голосом:
— Ты вот всё того, Илья… ершишься, злобишься… Ну, напрасно это, по-моему. Видишь ли, никто ни в чём не виноват!
Лунёв
— И ведь «коемуждо воздастся по делом его» — это верно! Примерно, отец мой… Надо прямо говорить — мучитель человеческий! Но явилась Фёкла Тимофеевна и — хоп его под свою пяту! Теперь ему так живётся — ой-ой-ой! Даже выпивать с горя начал… А давно ли обвенчались? И каждого человека за его… нехорошие поступки какая-нибудь Фёкла Тимофеевна впереди ждёт…
Илье стало скучно слушать, — он нетерпеливо двинул свою чашку по подносу и вдруг неожиданно для самого себя спросил товарища:
— Ты теперь чего ждёшь?
— Откуда? — широко раскрыв глаза, тихим голосом молвил Яков.
— Ну из… от… впереди — чего ждёшь? — резко повторил Илья свой вопрос.
Яков молча опустил голову и задумался.
— Ну? — вполголоса сказал Илья, ощущая в сердце жгучее беспокойство и желание уйти скорее из трактира.
— Что мне ждать? — тихонько и не глядя на него, заговорил Яков. Ждать… нечего! Помру… вот и всё.
Он вскинул голову и с тихой, довольной улыбкой на измученном лице продолжал:
— Голубые сны вижу я… Понимаешь — всё будто голубое… Не только небо, а и земля, и деревья, и цветы, и травы — всё! Тишина такая… Как будто и нет ничего, до того всё недвижимо… и всё голубое. Идёшь будто куда-то, без усталости идёшь, далеко, без конца… И невозможно понять есть ты или нет? Очень легко… Голубые сны — это перед смертью.
— Прощай! — сказал Лунёв, вставая со стула.
— Куда ты? Посиди!
— Нет, прощай!
Яков тоже встал.
— Ну… иди!..
Лунёв стиснул его горячую руку и молча уставился в лицо ему, не зная, что сказать товарищу на прощанье. А сказать что-то такое хотелось, так хотелось, что даже сердце щемило от этого желания.
— А Машутка-то? Тоже… слышь, пло-охо живёт… — грустно сказал Яков.
— Да…
— Видно, всем нам — одна судьба… Тебе тоже — тяжело, а?
Яков говорил и улыбался слабой улыбкой. И звук его голоса, и слова речей — всё в нём было какое-то бескровное, бесцветное… Лунёв разжал свою руку, — рука Якова слабо опустилась.
— Ну, Яша, прости…
— Бог простит! Заходи?
Илья вышел, не ответив.
На улице ему стало легче. Он ясно понимал, что скоро Яков умрёт, и это возбуждало в нём чувство раздражения против кого-то. Якова он не жалел, потому что не мог представить, как стал бы жить между людей этот тихий парень. Он давно смотрел на товарища как на обречённого к исчезновению. Но его возмущала мысль: за что измучили безобидного человека, за что прежде времени согнали его со света? И от этой мысли злоба против жизни — теперь уже основа души — росла и крепла в нём.