Том 5. Проза, рассказы, сверхповести

Хлебников Велимир

2-й парус

Страстная площадь

Молодой инок в келье читает стихи

Воин.

Еще удар один и ногу, Руки размахом изловчась, К столбу Прибью Людскому Богу. Постой, постой, сейчас, сейчас! Зачем трепещешь ты, как птаха, Когда ей мальчуган Пред тем, как голову красивую свернуть, На темя дышит И топорщит перья? Он слышит? нет, не слышит! Послушай, Бог,

не балуй! Не у знакомых ты – здесь плаха. Ты плачешь? слушай, ты Хороший малый, А слезы это суеверье. Да. Слезы это предрассудок. Ну, вроде синих незабудок. И красных слез я раньше не видал. Не верю им, угрюмый сын труда я, Что ты за нас висишь, страдая. Опять стучат там? Пусть басни говорят внучатам, Что ты святой, – не верю я. За все плачу своею кожей. По ней гуляли раньше плети. А говоришь: «Сын Божий», <Да> это худшее на свете. Как дышит грудь! как бьются ребра! Послушай, у меня семья есть, дети, Я сам совсем не злой, а добрый. Люблю смотреть восходы звезд. Как странно, что и боги Имеют тело, руки, ноги… Эй, стража, дайте гвоздь! – Широкий, черный, с круглой шляпой… <Хотя б ты>, кровь, сюда не капай. Зачем ты стонешь: «Боже! Боже!» Скажу по совести, что не поможет. Тебе здесь сутки нужно мучиться. Я старый человек, бывалый, И это дело мне знакомое: Его веду я от отца. (Ведь от отцов род смертный учится.) А после понесу я мертвеца И тело оберну соломою. <Отец мой> был сутул и крив, Лицо же в оспе… Да. Зачем <он> жил? Зачем ты жив? Опять зовешь ты Господа! Бывало, в роще соловьиной И птичий свист, и зной, и гомон, Но над суровою холминой, Над смерти преданной долиной Высокий столб стоит не сломан, И из вечерней темноты Такой же смотрит – точно ты. А над ним, точно в зеркале девица, Ворон, тот, что детям снится, Смотрит в мертвые ресницы, И войском идут мураши!.. А гвозди хороши! И идут жены горною тропой. Звенели кубки. На водопой Летят голубки. О жены! Те, которые внимали Его словам о Боге и добре И руку тихо целовали, Всю ночь на утренней заре Ловили нити разговоров, Зачем же мощною кольчугой, Броней из богомольных взоров Любимца позднего досуга Не скрыли от гвоздей и молота? Уже пробудилось село. Его снеговое чело, Любимое тихими девами, Одетое влагою взоров Земле будет предано, Червями снедано.

Улица.

Эй, зй! Хи-ха-хо! Эй, эй! Хи-ха-хо!

Голоса.

Уши! Уши! Кому нужны уши? Корзина отрубленных ушей!

Торговки <любовью>

Любви!

Любви! Корзина любви! Кому нужно любви?

Надпись: «Не трудящийся да не ест!»

Сестры-молнии порхают там и здесь.

Люди.

Из улицы улья Пули, как пчелы. Шатаются стулья. Бледнеет веселый. По улицам длинным, как пули полет, Опять пулемет Косит, метет Пулями лиственный веник. Гнетет Пастухов денег.

3-й парус

Смерть коня

<I>

«Верую» пели пушки и площади.

Хлещет извозчик коня,

Гроб поперек его дрог.

Образ восстанья

Явлен народу на каменных досках.

На самовар его не расколешь.

Господь мостовой Глядит с площадей,

Свежею кровью написан,

Смотрит глазами большими Рублева.

Одет в полотенца [развернутых] войск,

В булыжном венце,

В терновнике свежих могил

Образ нового Бога

Подан ладонями суток,

Висит над столицей.

– Мамо! Чи это Страшный суд, мамо?

– Спи, деточка, спи! Баю, бай.

В подвал голубые глаза! Под плети свинцовые счастье!

Выстрелов веник

Кладбищем денег

Улицы мёл,

Дворник жестокий.

Дикий священник

В кудрях свинцовых

Сел на свинцовый ковер, чтоб летать до утра.

Ветер пуль

Дует и воет в ухо пугливых ночных площадей,

Облако гуль

Прянуло кверху в испуге.

Нами ли срубленный тополь

Рухнул, листвою шумя,

Ветками смерти лица закрыв у многих?

Лязга железного крики полночные.

И карканье звезд над мертвецкою крыш

Слышу я в эту ночь.

Множество звезд, множество птиц.

Ветер дул в дол

Голода дел.

<II>

Чу! зашумели вдруг облака шумом и свистом,

Точно клокочет дыханье умершего, хрипло и грубо.

Это летели души умерших

Нынче в эту ночь прочь над столицей.

Стаею жаворонков

Выше и выше

Летели усопшие души

Прочь от земли.

Вырвалось точно дыхание трупа, с хлипом и свистом,

Это летели души усопших,

Бросив столетьям сегодня:

Здравствуйте, милые волки!

Ветер, хоть ты, многоустый, выстони,

Что опять белогривый Спаситель

Бьется всем телом на дышле.

Спаситель в телеге,

В оглобле Спаситель народа коней?

Он в упряжи черной.

На площади, разорванные львиными челюстями восстаний,

Мы некогда вышли

С веткою своей истины, слабые, как дети.

Но все же настанем, но все же настанем!

Тяжко шагает в телеге новый белый конский Спас!

Он конского племени час.

Конские веры, как собаки

Легли у порога,

Радуя Бога,

Душой точно дети.

– Цыц, подождите!

Точно собаки легли,

Получая пинки, из-под плети:

Позже прийдите!

Он в сбруе! Он в сбруе!

Это не по закону?

Справимся в книгах священных. Это же чудо!

Люди! Белых четыре ноги у пророка! Конского бога!

Бьется, как пена, белая грива, бьется концами по камням,

Осколками сыпет белые кудри.

Белое море меньше его разлившейся гривы.

Перешеек ноги и копыта – кожи лоскут, ниже

Мяса немного и кости осколок, согнут, закручен,

Кости краснеют, спрятаны в мясо.

Он бьется, он бьется, пророк площадей.

Он, конской веры светоч великий, чиркнул глазами большими усталого мученика.

Паутину мечет на воздух

И умирает роскошно

Водопадною пеной.

Борзым он был, а теперь ноги перелом.

Страшный день, когда Спаситель стал конем.

Заботы и неги!

Спаситель в телеге, глазами чаруя,

Спаситель и, кроме людей, в плену у ремней!

Овса в большом сите!

Спасите, спасите!

Чтоб верил добру я!

Чтоб не возил он бочки ночные.

Белая грива, белые косы, ноги и шея.

Скрипка живая жестокой игры.

Волнуются ребра, как море вздыхающее,

Белое брюхо растет, точно море,

И падает стон.

Горе и горе!

И насторожены уши

Бога, страдающего

Среди небоскребов.