Том 5. Стихотворения, проза

Бальмонт Константин Дмитриевич

Бронзовка

У бронзовки, горячего жука, Блестящего в дни майского горенья, Полдневней, чем у майских, власть влюбленья, И цвет зеленых крыл – как лист цветка. В нем краска изумруда глубока, С игрою золотого оттененья. Здесь Солнцем и Землею завлеченье, Здесь долгая влюбленность в свет листка. Сознание гармонии окраски, Упорно ощущаемое тем, Кто пламенно живет, хоть с виду нем. Внушаемость теченьем общей сказки. Так у детей горят как звезды глазки: – Ведь

дух детей открыт созвездьям всем.

Павлин

Как исполинский веер, хвост павлина, С большим числом изящнейших зрачков, Раскроется как россыпь синих ков, Чарует как лазурная картина. Самец, с покорным ликом властелина, Бросающего множество даров, Быть красочным еще и вновь готов, Чтоб породить с царицей дочь и сына. Но в таинство рождения вступить Чрез таинство любовного слиянья. Таинственная чувств и мыслей нить. Порабощенье волею сиянья. Созданье красок, грез, и расцветанья, Чтобы один глоток любви испить.

Тайна раковин

Есть в очертаньи раковин морских Извив волны лазурной океана. Есть отсвет в них огней зари, что рано И поздно льет в волну жемчужный стих. В них есть и лунный свет, что нежно тих И чародеен в час, когда Светлана Восходить розовата и медвяна, И ворожит теченье чар густых. Глубинные – приемлют трепетанья, Покорно подчиняясь без конца И раскрывая створки, как сердца. А в той, что всех открытей пьет влиянье, Слиянный поцелуй созвучных сил Себя, как грезу, жемчугом явил.

Танец любви

Над той чертой, где льнет до суши море, Я видел: в дне сентябрьском пронеслось Сто тысяч обнимавшихся стрекоз, Летя попарно в этом дружном хоре. Как рой счастливых душ вились в просторе. К закату, выше моря, трав, и рос, Как будто звал их лучевой откос, И подчинились нежные, не споря. До солнца. К тем расплавленным огням. К рубинам, утопающим в опале. Неслись. Взнеслись. Растаяли. Пропали. Летя по лучезарным ступеням К горнилу зорь. Завлечены багрянцем. Циклоном огневым. Любовным танцем.

Кабарга

Хранит самец пьянящий дух в мешочке, И, как цветок, приманивает мух, Так кабарга-самец для молодух Таит духи в волшебном пузыречке. Идет, роняя мускусные точки. Неволящий, несущий чары дух, Любовь чрез запах размышляет вслух, Набат к любви струят кусты и кочки. Плывет, зовет, звонит и ранит мгла. Как дождь жемчужный, цвет повис черемух. Сосна, и та от страсти расцвела. И там, где орхидеи на изломах Утесы расцветили, как снега, В безумном духе любит кабарга.

Шествие кабарги

Влюбленная проходит кабарга, Средь диких коз колдунья аромата. Вослед нее пахучая утрата, Под

ней душисты горные луга. Пьянящий мускус. Смыты берега Бесстрастия. Любовь здесь будет плата. И любятся с рассвета до заката. Но прежде – бой. В любви сразить врага. Самец самцу противоставит бивни. Алеют у сильнейшего клыки. Сперва гроза. Лишь за грозою ливни. Ждет самка. В мире бродят огоньки. В одном любовном запахе и рае Сибирь, Китай, Тибет и Гималаи.

Цвет страсти

Багряный, нежно-алый, лиловатый, И белый-белый, словно сон в снегах, И льющий зори утра в лепестках, И жаркие лелеющий закаты, – Пылает мак, различностью богатый, Будя безумье в пчелах и жуках, Разлив огня в цветочных берегах, С пахучей грезой сонно-сладковатой. Когда же он роняет лепестки, Ваяет он кувшинчик изумрудный, Где семя накопляет с властью чудной. Сны напевать. В тех снах – объем реки. Дневное – в зыбях, в дали многогудной. И хмель густой вместил века в цветки.

Пчела

Мне нравится существенность пчелы, Она, летя, звенит не по-пустому, От пыльника цветов дорогу к грому Верней находит в мире, чем орлы. Взяв нектар в зобик свой, из этой мглы Там в улье, чуя сладкую истому, Мед отдает корытцу восковому, В нем шестикратно утвердив углы. Из жала каплю яда впустит в соты, Чтоб мед не забродил там. Улей – дом. Цветы прошли – пчела забылась сном. Ей снится храм. В сияньи позолоты Иконы. Свечи. Горпия высоты, И хор поет. И колокол – как гром.

Незримые исполины

Огромная объемность инфузорий, Незримая среди безвестных троп, Мгновенно зрима, лишь взгляни в потоп, Чрез волшебство побудь в кишащем хоре. Вот, капля влаги – бешеное море. У каждой твари есть и рот, и лоб. Одна другой – живой и жадный гроб. Их мчит циклон. Их жизнь – в горячем споре. Одна – как некий исполинский зонт. Другая – конь в кошмарном сновиденье. Какой у них безмерный горизонт. Нет, малы не они, а наше зренье, – Как лишь размерно грузен мастодонт В ликующих пирах миротворенья.

Зверь

Сто сорок саженей чудовищной длины, Приди в четырнадцать размерного сонета. Тот земноводный зверь, он ведал только лето И смену летних дней на пламени весны. Левиафан морей, где грузный ход волны Был продвижением тяжелого предмета. И воздух был густой. И мало было света. Но жаркие пары пыланьем пронзены. Здесь мало что уму. Но все для сладострастья. Хранилище любви, спинной его хребет Был длительная хоть, где размышленья нет. Он в летописи дней – одна страница счастья. Я думаю о нем, когда погаснет свет, И за стеной моей, и в сердце стон ненастья.