Том 5. Воспоминания, сказки, пьесы, статьи
Шрифт:
27 сентября
Проснулся с неприятным чувством: итак, ничего еще не устроено для дальнейшего путешествия.
— Ну что ж, П. Н., как мы будем?
— Подождите: уже приходил прежний старик. «Я, говорит, дал слово и пойду и без товарища». Проводник из Мусана вчера с ним всю ночь провозился. Старик идет, не торгуясь. Вьючные согласны по пяти долларов за четыре пуда до Пектусана. Я рад, что вчерашний проводник не идет: с ним кончили бы тем,
Таким образом все сразу устроилось.
— А почему старик не пройдет с нами на Амно-ка-ган (Ялу)?
— Лошади у него нет.
— Я дам ему лошадь.
Пришел старик.
— Он согласен.
Весь день прошел в переборке и переукладке вещей. Все, что можно, уничтожаем: ящики, оказавшиеся малопригодными вещи.
Так, например, десять фунтов песку сахарного — везли нетронутыми: раздать людям.
Патроны разобрали по рукам. Всего пуда три выбросили. Остальное до Пектусана.
Сегодня отдых, и мысли убегают далеко-далеко отсюда.
Тихо и медленно делается всякое дело. Потом оглянешься, и будет много, а пока в работе, лучше не думать о конце.
Я любуюсь и не могу налюбоваться корейцами: они толпятся во дворе, разбирают вьюки.
Сколько в них вежливости и воспитанности! Как обходительны они и между собою и с чужими, как деликатны! Ребятишки их полны любопытства и трогательной предупредительности. Я вынул папиросу, и один из них стремительно летит куда-то. Прибегает с головешкой — закурить.
Я снимал их сегодня и, снимая, сделал движение, которое они приняли за предложение разойтись, что мгновенно и сделали. Когда даешь им конфету, сахар, принимают всегда двумя руками: знак, уважения.
Какое разнообразие лиц и выражений!
Вот римлянин, вот египтянин, вот один, вот другой — мой сын, а вот совершенный калмык.
Лица добрые, по природе своей добрые.
Я вспоминаю слова одного русского туриста, что кореец любит палку и с ним надо держать себя с большим достоинством, надо бить по временам.
Стыдно за таких русских туристов. Каким животным надо быть самому, чтобы среди этих детей додуматься-таки до кулака!
Ходил осматривать деревню Тяпнэ. Собственно, две деревни в версте друг от друга. Всего тридцать две фанзы.
Перед въездом отвод из бревен против лучей злой горы.
Вся местность здесь плоская — с версту пашен. Маленький Туманган звонко шумит по камням.
Глубокая осень, нет и следа зелени, все желто и посохло, редкий лесок исчезает на горизонте.
Едва только выглядывают горы с востока и запада, на севере же, куда лежит наш путь, гор нет уже, но вся местность точно вздулась и поднялась в уровень гор.
Тяпнэ — пионер цивилизации в борьбе с лесной тайгой. Двести сорок лет тому назад основалось здесь это селение. Тогда же и проделана была довольно трудная дорога
Мусан назывался тогда Сам-сан (три горы). Тогда здесь не было совсем пашни. Теперь лес верст на двадцать уже переведен, и есть десятин семьдесят пашни.
По этому расчету лет через тысячу или две дело дойдет и до Пектусана.
Столько и прежде было фанз, народу немного прибавлялось, немного убавлялось, но в общем все то же. Может быть, их удерживает необходимость перехода к незнакомой им культуре ржи, овса, картофеля, так как здесь и рис и кукуруза идут уже плохо.
И город Мусан не меняется. Что до округа, то прежде было 5700 фанз, а теперь 3300 осталось.
— Что ж, вымирает, значит, корейский народ?
— Да, прироста нет. Много ушло в Китай, в Россию-
— Что замечательного произошло здесь за эти двести сорок лет?
— Ничего замечательного, кроме хунхузов.
В прошлом году пришло их несколько сотен, и вся деревня бежала от них в горы.
Прежде тигров и барсов было много, теперь меньше стало.
Двенадцать лет тому назад приезжала китайская комиссия для определения границ. Были заготовлены и столбы (я их видел, 35 каменных плит), но не поставили, и с тех пор не приезжали.
Между прочим, на Пектусане китайцы высекли тогда брата нашего проводника из Мусана.
— За что?
— Брат настаивал, что Пектусан принадлежит Корее, они рассердились и высекли его.
Вечереет, шум реки, вечерний шум села: блеянье телят, рев быков и коров.
Корейцы сидят во дворе, окружив меня, все разговоры кончены.
— Да, — вздыхает какой-то старик, — пока русские не придут, не будет нам житья от хунхузов.
— Русские не придут, — говорю я.
— Придут, — уверенно кивает головой старик. — Маньчжурия и теперь уж русская провинция.
Едут мимо сани. Колес уж здесь совсем нет: лето и зиму работа происходит на волокушах.
С завтрашнего дня начинается самый серьезный период нашей экспедиции. В лучшем случае предстоит нам сделать двести верст в стране, принадлежащей диким зверям и хунхузам. Если снег выпадет, как-то будем мы, как обойдутся кормом наши лошади?
Все приготовлено с вечера с тем, чтобы в четыре часа утра, уже выступить.
Я все не теряю надежды довести скорость передвижения до сорока версту пока удавалось самое высшее— тридцать четыре версты, с захватом, однако, ночи. Здесь же ночью ехать нечего и думать, а дни все короче и короче.
Смотрел только что карту, — сделана пока только пятая часть пути — триста верст.
28 сентября
Три часа утра.
Ночь звездная, ясная, морозная.
В последней четверти месяц забрался на небо далеко-далеко и маленький, печальный светит оттуда: захватит его еще высоко в небе солнце.