Том 6. Лимонарь
Шрифт:
Бова возвел Териза в князья.
Правда, в королевской жалованной грамоте читают: «князь» — а ни для кого не тайна, что в геральдических списках рукой Бовы прибавлено: «обезьяний» — «князь обезвелволпал». Териз не обижался, но Салтан был недоволен. Салтану все равно, обезьяний или антоновский — князей полна Казань!
У Бовы был долг: не Маркобрун: Маркобруна трогать не надо, проспал свой меч — кладенец — Друзиану, да и костровские мужики пощипали, лежачего не бьют, но мерзавец Ангулин живет в свое удовольствие — король Армении!
Под
Высадка окончилась успешно. Армяне при имени Друзианы поголовно с женами и детьми перекинулись на сторону Огена, Оген привез веревку с повешенного, хвастал, что собственноручно, чему мало кто верил: у Огена тряслись руки. Всем было известно: Синибалда помешался на грамматиках. Оген спятил на полицейских распоряжениях: подписывая бумаги, не обращая внимания чистый лист, оберточная или газета.
С Ангулином повесили и постельничьего топтуна Орлопа: из боязни самозванца. Бова не одобрил: топтун был робкий, пахло от него вымытым бельем и никто на него никогда не жаловался.
Все исполнено — счастье расколдовано — дом, сыты, обуты, одеты, семья. Благополучием и кончается сказка. На картинке: оба в королевских коронах, справа Бова, слева Друзиана, а по сторонам под ними два балбеса: их дети.
Сказка-то, чего не бывает, а повесть — к добру или к худу — то, что есть.
Друзиана старше Бовы на двадцать лет. Дело не в годах, а каким трудом заполняются годы. Жизнь у Салтана в Рагилье далась ей нелегкая — ходить по стиркам, это не «лавуар» — «самомой». Потом отзовется.
Недолго покоролевствовала Друзиана — и во второй похоронил Бова свою «Дружневну».
Он велел приготовить гроб.
В гробу, обитом дорогими камками и бархатом, она лежала в его любимом малиновом, две золотые королевские короны — Армении и Антона — ее могущество и вдохновение украшали ее хрупкую безмятежность.
Это была Друзиана — такой она себя никогда не видела — отживший все свои силы человек.
Бова вспомнил, как стоял он тогда у гроба матери, над измученным, но живым человеком.
И сравнение мертвого и живого в гробу, задумало его встревоженную мысль.
Всеми делами королевства занимался Дан — Альбрига. Дан — Альбрига приехал в Антон еще при жизни Додона и не покидал Антон даже в смуту после убийства брата. Он первый присягнул Бове.
Бова на своем Ронделло с кладенцом не имел равного себе — он мог покорить весь мир, но в государственных делах он был «швах», как выражался о нем его воспитатель Синибалда, знавший из грамматики все языки, как живые, так и мертвые.
Дан — Альбрига ввел Бову в «положение дел», с этого и пошло и скоро стал первым человеком в королевстве: доверенный
Со дня похорон Друзианы, Бова совсем отстранился от дел, и никого не встречал.
«Змеиная любовь» Мальгиреи, ее змеиная башня и его освобождение натолкнуло его — тогда он почему-то вспомнил мать и опять вспомнил и спрашивает: «тюрьма, где я сидел по воле матери, не та же ли змеиная башня Мальгиреи. И как Мальгирея, мать задумала меня спасти или Додон меня убил бы, как и отец Мальгиреи».
И в ответ прозвучали Зоины слова: «Убила родную мать — мать спасла меня!»
И он, как замурованный между стен, — дождь долбит череп, лють ломит кости.
Дверь отворилась — и вошел чернец.
— Я к тебе послом! чернец распахнул рясу — на его ногах висели золотые лоскутья, — отдай мне свой кладенец. К чему он тебе?
— Откуда ты? Бова узнал его.
— Со Святой земли, откуда ж!
— И опять пойдешь?
— Я за тобой пришел.
Чернец вынул турецкую папиросу и задымил.
— А это не грех? почему-то спросил Бова.
— Можно, сказал чернец, какой это грех! Есть две святыни — дар человеку: «любовь и грех». Грех так же свят, как любовь. Любовь соединяет человека с человеком, а грех — единственный путь человека к Богу, единственная связь с Богом, тоненькая нитка тянется, куда других путей нет — горячая нить, пылающая слезами раскаяния.
— По-твоему воровать? Бова вспомнил о кладенце и о коне, украл чернец.
— Почему по-моему? А сам ты, разве не вор?
— Я любил Друзиану.
— А мне полюбился твой кладенец.
Чернец поднялся. Бова молча ждал что будет: ему показалось, что чернец неспроста подходит к нему и озирается, как намечая: «какие же властные цепкие руки!» подумал Бова и отстранился.
— Раскаянием не поправишь. Попробуй, разве можешь поднять из гроба свою мать? А если бы мог — она простит: «потому что я люблю, я прощу». Но там, какая любовь и какая милость — там не прощается. В этом все, вся боль — вся раскаленность раскаяния. Прощается не там, а что еще за этим «там», где разберутся, кто виноват, что ты таким явился в мир. Раскаяние ничего не поправит. И разве ты есть среди людей? Твое место — и он крестом раскинул руки — «Крестным древом просвети и спаси мя!» Пойдем.
Бова покорно поднялся.
— Погаси свет. Шапку надень. На дворе дождь, Ангусей!
* * *
Бова пропал. Имя его перешло в сказку. А по святой земле бродит странник не Бова, а Ангусей. А кончилось как-нибудь очень просто — судьба бродяг: тот же чернец, позарясь, подаяния выпало больше, лишняя корка, — сонного укокошил, что звучит как упокоил.
Говорят, его чернец был подослан Дан-Альбригой убить Бову — месть за брата. После исчезновения Бовы, Дан-Альбрига сделался королем Антона.