Том 6. Лимонарь
Шрифт:
Была еще с китом страсть, не дай Бог.
Давал царь Соломон банкет — затеял всех рыб и какие есть морские звери, всех накормить до отвалу — так и объявил: «жри, сколько влезет!». И вот объявляется кит, самый обыкновенный кит с Белого моря, тут и пошло: сколько ему в пасть провизии ни кинь, все одно: «есть хочу!» — того и гляди тебя сглотнет. Весь запас ему и перекидали, царю-то и неловко: приглашал водяных гостей, а угощать нечем. А кит отплыл на середку, да как пустит струю, весь Иерусалим обдал, кричит: «Благодарю Тебя, Господи,
* * *
На рождественские каникулы работы прерваны на неделю. В сочельник выпало много снегу и к святому вечеру небо очистилось — Диккенсовы звезды. А в окнах на елках зажглись огоньки. И Диккенс-Гоголь-Рабле и елочный свет чудесного Вейнахтсбаум почувствовались таким домашним «немудреным» — а и вправду мир сошел на землю. По церквам ударили к полунощной мессе. И со всех концов Иерусалима потянулись гнездами и черной вереницей, без свечей сияя: «Дождались — святой вечер!»
И озорная орава вышла прогуляться — вот они — впереди Унис. И всякий со своей затеей:
«Залезть на колокольню к колоколам и оборвать веревку или так запутать, что звонарь...»
«Курлыкать под псалмы и орган...»
«Без толку толкаться в проходах на соблазн и раздражение молящихся...»
«На кухню! и там наплюю в кутью, ха?»
«Не стоит рук пачкать. Идемте к царю Соломону. Я придумал, мы и его, премудрого, прижмем к ногтю!»
Унис коноводил — китоврасья порода! — знали его и на стройке: «умница, говорили, очень только озорной». Это он на царской скандальной кормежке киту вместо зерен сколько мешков камней в глотку всадил, — «форменным образом безобразник».
«К царю Соломону!» повторил Унис.
Всем очень понравилось: «искушать царя Соломона». И на радостях — «как это весело, чтобы премудрого к ногтю» загалдели бесы и в драку «понарошку». А как размеришь, где кончается «нарошка»? А другой и не понимает, и не то, чтобы не понять, а если больно, хоть и понарошку, а все равно отбрыкнешься: а это сейчас видно — заметили и уж не спустят.
А был такой вонючий бесенок Сакар: ему, глупому, больно, он и лягнулся, ну и здорово же его отдули: так носом в снег, — вот тебе, фискала! Поднялся Сакар — а те уж далеко — и только следом искра-снег.
«Ч-ч-ч-ер-ти!»
И поплелся домой.
Орава, не дыша, на пяточках, подступила к освещенному царскому окну: огонь надувался ярко-красный, — черти дымились. И какой-то горлан, для безобразия затянул по- весеннему: так весна, дыша озоном, сардинками, макрелью и селедкой, кричит под окном:
Нантские сардинки!
Свежие сардинки!
Унис мигом к окну, бесшумно «шамиром» вынул стекло и высунулся к царю Соломону.
Царь Соломон только что вернулся из церкви и один разговляется: кутья, мед, миндальное молоко. В одной руке ложка,
Унис на локотках:
«Чтой-то вы делаете?» (На Униса это произвело глубокое впечатление.)
«Ем».
«А весы?»
«Я взвешиваю все то, что ем и потом все, что откладываю на землю. Мера».
Унис хохотнул себе в кулачок:
«Премудрость! До этого еще никто не додумался, ни Аристотель, ни Маймонид: чтобы есть и взвешивать. Царь Соломон, для тебя нет тайн, ты все знаешь — пустыни, пропасти, норы, ничего не скрыто».
А и вправду, царь Соломон все знает; и где он только ни был, весь мир осмотрел.
— А на небеса ты никогда не лазил, — Унис поштопорил носом, — почему?»
Царь Соломон отложил в сторону медовую ложку. Перстень на его пальце вспыхнул всеми огнями: камень ветров, камень зверей, камень земли и воды, камень демонов — над всеми он властен.
«Но может ли человек проникнуть через ту потаенную дверь — туда? Китоврас может, он демон, но я, всемогущий, я человек?» — вспомнился царю Соломону кит: скандал.
«Небеса — это! — там все по-другому, там нет нашего «ничего» и без этого, не взвешивают!» Унис огоньками насмешливо подмаргивал, резал, разрывая пространство наперекрест.
Царь Соломон догадался, не простой это бес: чего-то затевает. И надо от него отделаться поскорее.
На письменном столе лежала разрисованная цветами кожаная сумка, принес художник: «своей работы».
«А скажи, пожалуйста, бес-иваныч, как тебя...»
«Унис!» выфлейтил бес.
«Можешь ли, Унис, влезть в эту сумку?»
«Га! — попался Унис, — еще как, и все наши».
«А ты покличь: мне это очень интересно, как вы рассядитесь с вашими обезьяньими хвостами».
«Хвосты у вас!» — огрызнулся Унис и пальцем чего-то там сделал за окошко, какую-то двусмысленную фигу.
И царь Соломон не успел поставить весы на место, вся комната наполнилась бесами.
«Товарищи! — скомандовал Унис, — царь Соломон хочет, чтобы мы залезли в эту сумку и расселись... ха!»
И стал тонеть — стал в иголку, тоньше иглы и первый блестящим прутиком скользнул в сумку.
И вся орава подобралась: кто гвоздик, кто кнопка, кто зажим, кто просто блестка — и один за другим, а то и группами, посовались в сумку.
«Мы все залезли!» — пискнул из сумки Унис.
А посмотреть, ну никак не скажешь, разве где зеркальце, чуть отдулось.
И опять какой-то горлан закликал из сумки: весна!
Нантские сардинки —
Свежие сардинки!
Царь Соломон позвонил царскому кузнецу. И сейчас же царский кузнец Вакула принес засмоленную бочку из-под селедок. Положили в бочку сумку с чертями; на бочку крестообразно железные обручи. Припечатал царь Соломон своей царской соломоновой печатью. И с Богом:
«Снесешь, брат Вакула, на Иордань и там норови в самое глыбкое, пускай поорут на здоровье!»
И сел к столу доедать кутью.