Том 6. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы
Шрифт:
Улица была узкая. Накаленные солнцем дома излучали приятную теплоту, какая-то мягкая нега лилась с лазурного неба, струилась из обвивающих желобы ползучих растений, из роз, украшающих окна, отражалась от белых стен и от всего этого достопримечательного места, где жили самые красивые пескарские женщины, красота которых передается из поколения в поколение. Большой полуразрушенный дом дона Фиоре Уссорио был настоящим рассадником очаровательных девушек; весь дом был украшен маленькими балкончиками, уставленными вазами с гвоздикой; эти балкончики поддерживались грубыми консолями, на которых были изображены какие-то вызывающие рожи.
Постепенно нетерпение толпы улеглось. Там и сям слышались
Деревенский фанфарон Доменико ди Маттео громко и насмешливо осуждал тупоумие и алчность докторов, которые морят больных, чтобы получить из фонда ратуши больше денег. Он рассказал несколько удивительных проделок этих господ. Однажды у него сильно заболела грудь, и он находился уже при последнем издыхании. Так как доктор запретил ему пить воду, то он умирал от жажды. Как-то ночью, когда все спали, он тихо встал, нашел ощупью лохань, опустил в нее голову и стал пить, подобно вьючному животному, до тех пор, пока не опорожнил всей лохани. Наутро он выздоровел. В другой раз он и его приятель, уже давно хворавшие злокачественной лихорадкой, от которой не мог их избавить даже хинин, решили проделать опыт. Они подошли к реке; на противоположном берегу виднелся виноградник, манивший их своими гроздьями. Они разделись, бросились в холодную воду, переплыли реку, добрались до другого берега и всласть наелись винограда, после чего таким же путем вернулись обратно. Лихорадки как не бывало. Потом случилось, что он захворал дурной французской болезнью и уже напрасно израсходовал более пятнадцати дукатов на докторов и лекарства; однажды он увидел свою мать за стиркой белья, и его вдруг осенила счастливая мысль: он выпил, один за другим, пять стаканов щелока и освободился от болезни.
На балконах и в окнах стали показываться группы прелестных женщин. Все мужчины, увидев их, подняли головы и стали смотреть на них, повернув лица к солнцу; так как час обеда уже прошел, то все они начинали чувствовать легкое головокружение и какую-то истому в желудке. Между улицей и окнами завязались краткие диалоги. Молодые люди стали бесцеремонно шутить с красотками, которые отвечали им неопределенными жестами и кивками и со звонким смехом убегали. Молодой смех срывался с их губ, звеня, подобно хрустальным ожерельям, и падая на головы мужчинам, к которым уже начинало подступать вожделение. Жар накаленных стен смешивался с теплотой скученных тел. Яркие отблески солнца слепили глаза. Голодная толпа все более и более возбуждалась.
Но вот на одном из балконов появилась Чиккарина, красавица из красавиц, роза из роз, составлявшая предмет всеобщих желаний. Сейчас же все взгляды обратились на нее. Она стояла во всем блеске своей красоты и улыбалась, как догаресса, представшая перед своим народом. Солнце озаряло ее полное лицо, похожее на сочный плод. Ее коричневые волосы с огненно-золотистым оттенком в беспорядке падали на лоб, виски и шею. Вся ее фигура дышала обаянием любви. Она стояла в непринужденной позе между двумя клетками с дроздами и улыбалась, не чувствуя себя оскорбленной страстью, сверкавшей во всех этих устремленных на нее взорах.
Дрозды весело свистали. К балкону взвились деревенские мадригалы. Чиккарина, улыбаясь, удалилась. Толпа продолжала стоять на улице, почти ослепленная отблеском солнца и совершенной красотой этой женщины и утомленная кружившим голову голодом.
Тогда один из депутатов, высунувшись из окна здания, произнес пискливым голосом:
— Граждане, вопрос разрешится через три часа!
Возвращение Турленданы
Бродячая труппа шла вдоль морского берега.
На светлых прибрежных холмах уже начиналась весна,
Море покоилось в своей почти девственной чистоте, слегка изгибаясь к югу вдоль побережья, блеск его поверхности напоминал персидскую бирюзу. Там и сям его гладь бороздили змеевидные темные полосы, обозначая путь морских течений.
Турлендана, который за время многолетнего отсутствия почти совершенно забыл эти места и благодаря непрерывным скитаниям почти утратил чувство привязанности к родине, не оглядываясь шел вперед своей усталой хромающей походкой.
Так как верблюд останавливался перед каждым кустиком травы, то он стал понукать его коротким окриком. И большое коричневого цвета животное медленно поднимало шею, перетирая крепкими челюстями пищу.
— Эй, Барбара!
Сузанна, маленькая белоснежная ослица, которой не переставала надоедать обезьянка, жалобно кричала, как бы прося освободить ее от всадника. Но неутомимая Цавали быстрыми и короткими прыжками бешено скакала по спине животного, вспрыгивала на его голову, хваталась за его большие уши, цеплялась обеими руками за хвост, подымая его и ударяя кончиком по волосатому крупу, или искала в шерсти насекомых, царапая ее ногтями, поднося затем лапы ко рту, жуя и шевеля всеми мускулами своей мордочки. То вдруг она взбиралась на седло и, держа в одной руке изогнутую ногу, похожую на корень деревца, сидела неподвижно и важно, не спуская с поверхности моря круглых желтых глаз, полных удивления, лоб ее при этом наморщивался, а тонкие розовые ушки тревожно вздрагивали. Спустя минуту она вдруг начинала снова свою забавную игру.
— Эй, Барбара!
Верблюд услышал и снова зашагал.
Когда труппа добралась до ивовой рощи, находящейся вблизи устья речки Пескары, на левом берегу ее, откуда уж виднелись флюгера мачт барок, стоящих на якоре у пристани Бандиеры, Турлендана остановился, чтобы утолить жажду речной водой.
Река катила свои вечные спокойные воды к морю. Покрытые водными растениями молча, отдыхали берега. Все вокруг было опутано глубоким покоем. Спокойные бухты сверкали на солнце, как зеркала в рамах из соляных кристаллов. Ивы, волнуемые переменчивыми дуновениями ветра, то зеленели, то белели.
— Пескара! — проговорил, останавливаясь, Турлендана и с выражением любопытства стал смотреть, невольно отдаваясь воспоминаниям.
Потом он направился к берегу, устланному чистым гравием, и опустился на колени, чтобы зачерпнуть горстью воды. Верблюд согнул шею и начал пить медленными глотками. Ослица тоже пила, а обезьяна копировала позу хозяина, изгибая тонкие руки, фиолетовые, как незрелые индийские фиги.
— Эй, Барбара!
Верблюд услышал окрик и перестал пить. С его мягких губ обильно стекала вода на затверделую кожу груди, и над большими желтоватыми зубами виднелись бледные десны.
— Это и есть Пескара? — спросил Турлендана у какого-то матроса, шедшего вдоль бруствера.
— Она самая, — ответил матрос, с удивлением смотря на животных.
Он бросил свою работу, чтобы последовать за чужеземцем.
К нему присоединились другие матросы. Вскоре целая толпа любопытных шла за Турленданой, который спокойно шагал впереди, не обращая внимания на комментарии зевак Верблюд, дойдя до понтонного моста, остановился и отказался взойти на него.
— Эй, Барбара, у-у!