Том 6. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы

д'Аннунцио Габриэле

Слышались возгласы толпы, выражавшей нетерпение, стоя за оградой.

— А не попробовать ли? — промолвил Паоло Тарзис.

И тут же подошел к выходу; взглянул на трепыхание огней на верхушках шестов, глазом охотника и моряка измерил расстояние. Дул свежий юго-восточный ветер в просторе неба, такого же величественного, как картина морского сражения, ибо героические формы облаков легко идут в сравнение с носами кораблей и со знаменами. Под огромными светозарными кучами темнела синева гор позади озера Гарда, мягкие склоны холмов воспроизводили линии моря, а у края деревни Геди серебрился бесконечный ряд тополей. Воздушный простор был пустынен и безмолвен, и не было в нем ни полета, ни крика птичьего. Он поджидал человека.

— Ветер стихает, — сказал Паоло. — Я сегодня попробую побить Эдгара Гаулэнда на продолжительность, на скорость и на высоту.

— Я тоже, — отвечал Джулио Камбиазо.

Они — соперники и братья — с улыбкой взглянули друг другу в честные глаза; их братские отношения начались давно, в ранней юности, в первые годы службы на военном судне, когда каждую весну им казалось, что настало наконец время направить

пушки бронированных башен на какую-нибудь другую мишень, кроме учебных мишеней на рейде в Гаэте. Их братская дружба окончательно укрепилась во время службы на подводной лодке, внутри замкнутого корпуса, в котором для человека только два места — у руля или в сражении, где он стоит в чаду от перегоревшего масла, в парах бензина, в смеси кислорода и водорода, выявляющегося из электрических аккумуляторов, беспрестанно подвергаясь опасности взрыва, в неожиданной темноте, происходящей от размыкания электрического тока, в постоянной борьбе с усыпляющим действием угольного ангидрида, в напряженном молчании, длящемся часы, долгие, как дни, в то время как глаза должны не отрываясь следить за показаниями циферблата, а ухо — напряженно слушать металлический говор измерительных и рулевых инструментов. На этой службе они начали развивать в себе чувство третьего измерения — им приходилось тогда управляться с горизонтальными рулями и беспрестанно исправлять неустойчивое направление оси движения, ибо от каждой незначительной причины корпус лодки может высунуть нос наружу или слишком нырнуть в глубину.

Не вытерпели они наконец показной дисциплины — они стремились к более свободной деятельности — и в один прекрасный день оба оставили службу. Они совместно предприняли долголетнее путешествие по Дальнему Востоку, объехали Корею, Китай, Монголию, проехали вдоль Великой стены; взбирались на горные хребты, поднимались по рекам, углублялись в степи, наудачу останавливались в городах и внутри страны, и в приморских; затем через Филиппины, Австралию доехали до островов Торресова пролива и изучали быт тамошних аборигенов; после того через Тасманию, Индию, Аравию добрались до Египта. От своего духа, от своего тела они затребовали все, что те могли дать им, и даже больше того: решительность сделалась для обоих инстинктом, а ему на помощь должна была прийти быстрота мысли; сила сопротивления приобретала упругость спинного хребта. Они приучили кожу к холоду и зною, употребляя такие же легкие костюмы, как в снегах Кореи, так и под тропическим солнцем Минданао. Они выдержали четверо суток без еды и в то же время прошли сто тридцать миль по Алтайской пустыне; на острове Негрос в тридцать два часа прошли около восьмидесяти миль пешком, чтобы застать вовремя испанское судно, возвращения которого, в случае если бы опоздали, им пришлось бы ждать целых полтора месяца. Во время поездки через степи они из двадцати четырех часов восемнадцать не слезали с седел и делали это в течение нескольких недель, не испытывая ни малейшей усталости. Переходя от приключения к приключению, в беспрестанной борьбе приобрели они наконец такой закал, который в соединении с прозорливостью удесятеряет силы человека; прибавьте к этому еще знание анатомии тела, позволяющее верно намечать удары. Одному из них довелось в одном индийском храме приподнять тяжелейший камень и сделать это только благодаря своеобразному применению силы равновесия. Он же сумел развить в своих руках такую гибкость, что однажды, будучи закован на острове Люцоне в кандалы, ухитрился пропустить кисти рук через кольца ручных кандалов; вместе с тем развил в них такую силу, что мог сжать силомер до девяноста восьми английских фунтов и раздавить одним сжатием пальцев самый крепкий локоть.

Но сколько раз они чувствовали потребность отдохнуть от напряжения воли и от бесконечного пути по твердой дороге, и сколько раз им снился сон подводной жизни, сколько раз переживали они былые минуты безмолвия посреди глубокой стихии! Сколько раз перед новыми зрелищами они вспоминали незабываемые минуты маневров: всплывание лодки над поверхностью, бурлящая волна, шум моторов; но вот одна только башенка командира над водой и чуть виднеется спина всего корпуса; затем осталась над водой одна лишь верхушка башенки со своими стеклами, выглядывающими из засады; вот и весь корпус погрузился и лишь стоит над водой длинная клептоскопическая труба, вооруженная могучим стеклянным глазом; наконец все погрузилось, намечено направление, выверен прицел, приготовлен заряд в носовой камере: роковой, ход в подводной тишине; готовится тайное нападение на броненосную громаду!

В один прекрасный день в Каире возле общественных боен наткнулись они на странного человека с головой, обвязанной легкой повязкой из полотна; этот человек не отрывал от пламеневшего неба своих глаз, имевших вид больных, — на них, как будто было еще третье веко — и наблюдал за полетом воронов, коршунов и ястребов, которые парили кругами на большой высоте. Что это был еще за авгур? Оказался он орнитологом, мечтой которого было подглядеть у хищных птиц тайну их полета без взмахов крыльями. Звали его — Леон Дорн.

Он сделался для них опытным и энергичным товарищем, который стал помогать им в их новых опытах. Два бывших подводных мореплавателя обратили выработавшееся у них статическое чувство трех измерений на работу в небесных пространствах.

— Alis non tarsis, — говорил орнитолог, намекая своим изречением на фамилию Паоло.

Вот выступы скал в Мокаттаме, сверкающие белизной, как стены мечетей! На них по утрам садились желтые ястребы, греясь на солнце, которое высушивало росу на их длинных крыльях; так они сидели, приглаживая нежные пучки перьев и время от времени помахивая крыльями, чтобы расправить связки, а затем внезапно, почувствовав ветерок, кидались вниз, падали как камень, не махая крыльями, но при первом же ударе их взмывали в вышину и снова опускались, разрезая клювом воздух, и начинали кружить, просматривая взором

местность и повиснув на неподвижно распростертых крыльях в воздухе; снова поднимались и снова опускались, ни разу не ударив крылом! Вот зеркальные воды Мареотидских болот, усеянные большими плавающими кувшинками, которые неожиданно выскакивали со звуком, похожим на крик лебедей; и тут же пеликаны с красными глазами, важные пеликаны с мошной под клювом; и слышится их хриплый, вроде предсмертного, крик, и шлепанье их широких перепончатых лап, когда они опускаются на тинистый островок; и новый, более сильный крик, когда они взлетают в вышину, вобрав шею в плечи, и, подымаясь против ветра, меняют свою болотную важность на самую воздушную грацию, и не машут крыльями, но плывут на парусах под облаками. Вот нильские берега, покрытые тинистой грязью, поросшие тростником и гребенчуком с наваленными кучами кирпичей — забытыми развалинами безымянных царственных городов, где гнездились бесчисленные династии; где над сборищами водяных птиц парит грифон, оглядывающий берега с целью найти падаль какого-нибудь буйвола, принесенного водой каналов, и время от времени сильным летом пролетают вороны, как тени смерти, влекомые голодом на какую-нибудь неведомую бойню — на границах пустыни! Страстный зной пустыни, трепетание пламени над иссушенной пустыней, запах электричества, когда великий орел один проносится над красивыми башнями Хамсина, только одну минуту стоит во взгляде самого зоркого человеческого глаза и вместе с судьбой города, потонувшего в песках и в тоске, пропадает навеки из глаз!

— Alis non tarsis.

Двое товарищей жили долгие-долгие дни, погруженные в эти зрелища и в мечту о приключениях в небе. Вернувшись на родину, они со всем пылом, но вместе с тем с терпением взялись за выполнение своих намерений. Сначала они удовлетворились простыми аппаратами, настоящими Дедаловыми, без всякой двигательной силы, похожими на те, которыми пользовались в своих первых опытах пионеры воздухоплавания; они полагались на одно только сопротивление воздуха и держали равновесие одним только инстинктивным наклонением тела; ареной своих опытов парения по воздуху они выбрали равнину Ардеи, скалу из туфа, как будто нарочно сделанную для их целей, старинную итальянскую крепость, получившую наименование от высоко летающей птицы. Какое другое гнездо могло быть более приспособлено для этих смертоносных опытов? Все в стенах древней крепости, основанной аргивскими выходцами, которых прибило к берегу Италии южными ветрами, выражает силу и величие. Котловина Инкастро кажется раковиной, преисполненной той же тишины, какая царит в пустых гробницах первобытных рутулов; окаймляющая ее ограда гор, от Аричинских до Ланувинских, от Албанских до Велитернских, представляется целым циклом окаменевших мифов; в лучах эпического света как будто испаряется дух племен; обтесанные глыбы связаны навеки, как цементом, словами Вергилия: Et nunc magnum manet Ardea nomen. [2]

2

И ныне остается великое имя Ардеи.

Оба товарища почувствовали здесь лучше, чем в другом каком месте земного шара, какая веселая работница — смерть.

После бесконечных опытов и повторений они выстроили легкую и сильную машину, силуэт которой напоминал силуэт птицы. И сохранили за ней прекрасное имя — Ардея; и в самом имени была заложена мечта залететь выше облаков.

Теперь две машины этого типа стояли, подрагивая, под двумя соседними навесами, поджидая, когда возьмется за них рука, управляющая ими.

— Нужно будет выйти прежде, чем место пускания превратится в птичий двор, — сказал Паоло Тарзис, намекая на великое множество пыхтящих аппаратов, которые не могли даже на вершок отделиться от земли.

— Знаешь, — сказал со смехом Джулио Камбиазо, — знаешь, в конце концов предполагает лететь король негритянских боксеров, сам Мак-Ви.

— И мальчишка О’Нэйл.

— И велосипедист Мацан.

— И профессиональный пловец Джо Рид.

— И конькобежец де Конинг.

— И Чикито де Камбе.

Они смеялись тем дружным смехом, который в былое время оживлял часы их отдохновения под шалашом, тем смехом, которым они смеялись, когда были с посторонними; этот смех был для них способом выражать общность мысли, был общим для них выражением той презрительной гордости, с какой они судили о событиях и людях, в них уже заметно было презрительное чувство, свойственное аристократической кучке, которая составляла авангард нарождавшегося племени воздухоплавателей.

— Видел ты орнитоптер Адольфа Надо?

— А мультиплан Гвидо Лонги?

В новых сарайчиках с фронтонами, раскрашенными на манер старинных щитов, хранились разнообразные чудовища, сработанные из самого разнообразного материала, с самым разнообразным механизмом. Из-под холстинных стенок навесов, раздуваемых вихрем винтов, которые для пробы пускали в ход, можно было разглядеть странные формы этих новых химер, в которых не было ни красоты, ни достоинства; то были создания упрямых маньяков или самонадеянных невежд, бесповоротно осужденных на то, чтобы только поднимать пыль и взрывать землю: кривые и острые крылья, двигавшиеся с визгом ржавых петель на дверях; прилепившиеся друг к другу кубические клетки, похожие на груду коробок без дна; легкие корпуса, нагруженные сверху переплетами и перекладинами, напоминавшими непрочные подмостки; вращающиеся оси с приделанными к ним цилиндрами, напоминающими решета в пекарнях у булочников; длинные железные трубки с большим кругом на каждом конце, по окружности которого шли поперечные лопасти из набитой на планки материи, что придавало им сходство с мельничными колесами; приделанные к палкам веера, похожие на восточные опахала, которыми освежают комнаты в восточных колониях; запутанные сплетения перекладин, продольных брусьев, трубок, штанг, пластинок; всевозможные комбинации из дерева, металла, ткани — все это стояло в чаянии недостижимых для них результатов полета.