Том 6. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы
Шрифт:
— Итак, нужно будет идти? — сказала Изабелла.
И она еще раз взглянула на филигранную работу потолка, под которым все еще кружилась пчела. И посмотрела еще на написанное на стенах свое имя, на полное величия слово, на Альфу и Омегу, на загадочное число XXVII, на музыкальные знаки, на канделябр и треугольник, на переплетенные литеры, на колоду белых карт.
— Nec spe nec metu! Но я надеюсь на то, чего боюсь, и боюсь того, на что надеюсь.
— Для тебя написан, — сказал Альдо, — тот мадригал Джероламо Белли д’Арджента, который тебе споет Вана: «Волны мыслей
И тут мечты оборвались минутой смущения. И все ясные глаза сошлись в мимолетной встрече.
— Что значит число двадцать семь? — спросила Вана, которая в смущении своей души обращалась в суеверной тревоге ко всякого рода знакам и предчувствиям.
— Этого я не помню, — отвечала Изабелла. — Но, во всяком случае, это число, которое я, может быть, не скоро забуду.
И взглянула на безмолвного друга как бы с тем, чтобы напомнить ему, что двадцать седьмое будет днем состязаний на Дедаловых празднествах. И взгляд этот напомнил о необходимости ждать и давал обещание: «После!» И для него он был как бы колыханием длинных языков пламени на верхушках шестов — целей воздушного состязания.
— А колода карт? — спросила Вана.
— Это игра в судьбу, — отвечал Альдо, — эти карты вытаскивают вслепую из урны судьбы.
— Они белые?
— Да, белые.
— Уступи мне эту печать, Изабелла, — сказала Вана.
— Не хочешь ли лучше печать Молчания? — заметил Альдо.
— А что это за печать?
— Печать музыкальных знаков в нотах — вон она там, это была любимая печать Изабеллы.
— Ты вот разбираешься в нотных знаках, а умеешь ли ты читать их?
Юноша повернулся и пересел к краю подоконника, чтобы быть поближе к карнизу и к лепным украшениям в виде колец, розеток, в которых были воспроизведены всевозможные печати, кроме одной — печати Молчания, которая единственная стояла на самом недосягаемом, самом беспредельном из всех фризов мира.
— Если я не ошибаюсь, это контральтовый ключ, а потом идут обозначения четырех темпов, после знаки трех пауз уменьшающейся длительности — в две целых, в одну, в половину, и затем вздох кратчайшей длительности, и даже три паузы в обратном порядке, и, наконец, знак двойного ритурнеля.
Все лица в задумчивости обратились кверху; все светлые глаза старались разобрать эти воображаемые знаки.
— Это знак молчания, — заметила Вана.
— Это песня, которой тебе не спеть, Мориччика, — возразил ей брат, не слезая с подоконника, но протягивая к ней руку и трогая ее за плечо. — Какая странная печаль и какой глубокий смысл в ней! Иза, ты ее любила больше всех и даже один раз, на празднике в честь Лукреции Борджиа при феррарском дворе, явилась в платье, «расшитом хитросплетениями времени и молчания».
— Я всегда ее любила и люблю, — промолвила сестра-чаровница. — Это символ того, чего я никогда не говорила, не говорю и не скажу вовек.
Она улыбалась, показывая свой профиль, полуосвещенный-полузатененный.
— Я беру с собой сегодня печать Молчания, — прибавила она. — А теперь идемте.
Повернулась, чтобы пойти в соседнюю комнату.
—
Она стояла перед маленькой мраморной дверью, чуть что не украшенной драгоценными камнями, можно сказать, побывавшей в руках ювелира, как чаша для причастия; в ней черные круги сменялись белыми рельефными кольцами, что давало ей погребальный вид, словно она служила дверью для гробницы одной из мантуанских блудниц, может быть Ливии, может быть Делим, что умерла от поцелуев. Над архитравом шел фриз из грифов; сверкали, как инкрустированные, блестки золота; а фигура, закутанная в пеплум с красивыми складками, державшая в руке флейту Вана, была сама Музыка и в то же время это была Изабелла. Но кто это был на нижнем барельефе, эта обнаженная женщина, у которой на голове лежали закрытые книги, а под ногами человеческая голова?
— Вот непонятная аллегория, так же как печать Молчания, — сказал Альдо, становясь на колени, чтобы лучше рассмотреть изображение. — Ты сама вдохновила на это Тулло Ломбардо.
Разглядывая изображение, она опиралась обеими руками ему о плечи.
— Она похожа на тебя, — прибавил вполголоса брат.
— Правда, — подтвердила она тихонько.
И оба они стояли, забывшись, перед изображением. Глухая ревность опять уколола в сердце молчаливого друга.
Фигура, высеченная на манер фигур на камнях, также отличалась длинными, гладкими ногами, и одно колено у нее высунулось, делая шаг вперед с той стремительностью и гибкостью, которыми отличалась походка молодой женщины, когда она, вытягивая колено, обрисовывала одну за другой всю ляшку вплоть до бедер, а также изгиб ежеминутно исчезающего лона.
— Альдо, Альдо, прогони ее!
Она выпрямилась, отмахиваясь руками, чувствуя, как пчела жужжит у самой ее щеки. Одним прыжком перескочила через порог; и под золотым сводом продолжали раздаваться ее крики, так как пчела не хотела отстать от нее; и она по-детски защищалась, махая руками.
— Ай! Она меня ужалила!
Раздразненная этим нелепым размахиванием рук, пчела ужалила ее в левую руку, в мякоть большого пальца.
— Мне больно! Высасывай сильнее, Альдо.
Альдо уже не смеялся. Она подала ему руку, и он припал к ней губами, чтобы высосать ранку.
— Так, так.
Он высасывал еще сильнее.
— Довольно!
Она смеялась, и смех этот казался расстроенному воображению Паоло ослабленным эхом того смеха, который он слышал уже раньше, когда они ехали вдоль канала с кувшинками после происшествия с телегой.
— Довольно. Почти уже совсем не болит. Слегка только жжет еще.
У Ваны был немного злой взгляд. Сестра ее наполняла весельем всю комнату, бегая кругом с такой легкостью движений, что казалось, будто она раскидывает вокруг себя сверкание золота и лазури, вроде павлина, раскрывающего свой сверкающий веер.
— Узнаю, все узнаю. В этих шкафах висели мои самые красивые платья, не так ли? А мои комоды были выстланы красным бархатом, не правда ли?
Она нашла в уголке пустого ящика кусочек драгоценной материи.