Том 6. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы
Шрифт:
— Зачем ты это сделал? Зачем ты меня так пугаешь?
Он встал со своего места и пошел к ней. Она продолжала отступать.
— Ах, какие у тебя глаза! Нет, нет, не смотри на меня таким образом! Закрой глаза! Ты меня пугаешь, ты меня пугаешь!
Она одновременно смеялась и рыдала, и дрожь проникала ей глубоко в грудь; этот сумасшедший взгляд заражал ее ужасом. Он же, засидевшись, чувствовал боль в бедрах; и теперь, поднявшись, испытывал расслабленность в коленях, чувствовал, как сводило ему мускулы в ногах, как тяжелая телесная усталость разливалась по всем членам,
— Будет, будет, Изабелла! Что за ребячество!
— Но что у тебя с глазами!
— Девочка ты!
— Закрой их.
— Хорошо. Закрыл.
Она бросилась к нему; положила ему на глаза ладони, которыми только что держала трепетную ласточку. Смех ее все еще был похож на рыдания, но уже стихал. Она поцеловала его в губы.
— У тебя холодные губы.
Он вздрогнул от выражения ее голоса. Неясный страх зашевелился в глубине его плоти. В комнате водворилась тишина. И снова возле подоконника послышалось щебетанье.
— Она просит о помощи, — сказала шепотом Изабелла.
И вздохнула как дети, которые перестали плакать и дают улечься скопившемуся в сердце гневу. Затем опустилась на колени на ковер и стала осторожно искать в темноте бедную птичку. Нашла ее, взяла в руки; поднялась на ноги.
— Вот она. Указать ей дорогу?
— Да, дай ей улететь.
— Пойдем со мной.
Они подошли вместе к подоконнику. Вечер был, как женщина, украшен чудным ожерельем из аметистов. Вечер трепетал над нежной поверхностью моря.
— Ты думаешь, что она полетит?
— Попробуй.
— Сама она маленькая, но сердце у нее сильное. Хочешь послушать?
Она приложила руку к щеке возлюбленного.
— Не слишком ли поздно? Она может встретиться с летучей мышью и от страха расстанется с жизнью, бедняжечка ласточка!
— Какой ты ребенок! Она живет где-нибудь поблизости, у реки, в тростниках. Период высиживания кончился.
— А не лучше ли будет дать ей приют на эту ночь?
— Она будет чувствовать себя несчастной.
Она держала в своей руке теплое тельце пленницы, и ей казалось, что через нее она сообщается с таинственной жизнью, разлившейся повсюду в вечерней чистоте.
— В таком случае я пускаю ее.
— Попробуй.
Легкая дрожь пробежала по ней. Солончаки погрузились во влажный фиолетовый полумрак. В лучах божественно красиво поблескивала вода, напоминая маленький клочок неба, а рощи в Сан-Россоре чернели, как караван, остановившейся на отдых в пустыне. За песчаной полосой, длинной, как феорба, море блаженно наигрывало свою легкую мелодию. Как ни нежна была красота всего окружающего, но она пронзила любовь, как огненный меч.
— Прежде поцелуй меня, — сказала она, переполнившись сладострастной дрожью. И тут же вспомнила о Лунелле, вспомнила о Ване, вспомнила о юном императоре; и о черной, слишком черной тени, падавшей от дуба на старый дом, и о ряде кипарисов, протянувшихся вдоль стены, и о ночном пении ветра, летящего между башенками, воротами и гробницами.
Они поцеловались. Она вытянула руку,
— Прощай, ласточка-крошка!
И вдруг ее рука опустела.
— Айни, что с тобой?
Она легла к нему на грудь; взяла его за подбородок; склонившись лицом к его лицу, заглядывала в глубину его зрачков и заслоняла от него пустынное небо, от которого он не мог оторвать глаз.
— Говори, что с тобой сегодня, Айни.
Она так же боялась его молчания, как он ее слов.
— Ах, какая у тебя сегодня жесткая мордочка — одни кости!
«Губы как щит», — подумала она, но не сказала вслух, потому что у нее промелькнул в памяти барельеф низенькой двери в зале Молчания в Мантуанском дворце, изображавший обнаженную женщину, перед которой Альдо стоял на коленях.
— Если я тебя поцелую, то мне будет больно.
Он не представлял себе, чтобы ее тело могло быть таким тяжелым; оно было тяжело, как мрамор, и могло раздавить ему ребра. Но под ребрами у него засела другая мука: клюв невидимого коршуна, клевавший ему печень. Он не слушал глупой болтовни женщины, он слушал, как внутри него чей-то мужской голос начал такой рассказ.
«Моя машина сейчас в полном порядке. Прибавка к ней пустого полого цилиндра только чуть-чуть уменьшает ее силу. Винт мой работаешь чудесно. С радостью чувствую я дуновение, поднимающееся от земли, прибрежный ветер, на котором перенесусь я через пролив».
— Посмотри, мои руки в синяках. Мне из-за тебя стыдно перед Кьяреттой, которая считает себя благочестивой францисканкой, так как родилась и выросла под сенью Порциункольского монастыря.
С неотвязчивым изящным движением она проводила ему по лицу руками, которые пахли так сильно, как саше, ибо она пропитывала их духами. Он был нечувствителен к ее ласкам; и черты его лица делались все более замкнутыми.
«Все готово. Жду только восхода солнца. Один из моих друзей, стоя на верху дюны, делает мне флагом знак, что диск показался. Все уже в движении, все дрожит и шумит. По команде рабочие оставляют аппарат. Вот я уже в воздухе. Устремляюсь прямо к морю; шаг за шагом поднимаюсь выше; перелетаю над дюной и слышу дружественные возгласы; вижу воду под собой; оставляю по правую руку миноноску, которая своим густым дымом заслоняет от меня солнце. Все спокойно, все без перемены. Все спокойно во мне, все спокойно вокруг меня. Ни малейшего ветерка, и поэтому нет надобности в управлении рулем и в искривлении главных планов. Рукам нечего делать. Сам не чувствуешь полета. Самому кажется, будто стоишь на месте. Вижу под собой волну, все одну и ту же волну…»
— Не могу заставить тебя раскрыть рот! Но вот увидишь!
Под ее ребяческой похотливостью скоплялось уже глухое раздражение, нечто подобное тому нетерпению, которое овладело ею однажды, когда одна из ее коробочек слоновой кости, против обыкновения, не хотела открываться, как она ни вертела ее крышку, как ни подсовывала под крышку свой холеный ноготок. Она раскрыла себе грудь и осторожно захватила пальцами один из своих маленьких, сохранивших девичью форму сосков.
— Вот увидишь!