Том 6. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы
Шрифт:
Она почти сидела у него из коленях, прильнув и обвившись вокруг него своими членами, как усиками дикого винограда.
— Ты знаешь историю любви Лейлы и Меджнуна? Меджнун — значит безумный, безумный в опьянении страсти. Хочешь, я так буду звать тебя? В сети попалась однажды газель. Меджнун видит это, подбегает, покрывает ее поцелуями, залечивает ей пораненные места, вынимает ее из сети, покрывает ее ласками с головы до ног, потому что нежный взгляд ее больших глаз вызвал в его душе образ Лейлы, и отпустил ее на волю. У меня есть та же самая газель, только преображенная в деву кистью одного сиенского художника по имени Приамо ди Пьеро. Я
Опять создавала она музыкальными силами своей фантазии особые чары, являвшиеся искусственно созданным безумием. Он же слушал ее, казалось, не ушами, но губами, губами, прильнувшими к ее шее.
— Что ты делаешь, Меджнун?
Она соскользнула с его колен, села на свой стул. Улыбаясь, зажгла новую папироску. На шее у нее было розовое пятно.
— Тебе никогда не приходилось курить опиума или листьев конопли, там, в восточном порту?
— Я не люблю отравлять себя.
— А мою отраву?
— Только твою люблю.
Несколько минут она сидела, погруженная в свои мысли, с блуждавшей на губах улыбкой, показывавшей, что от внешней жизни она перешла к внутренней. А на столе стояли фрукты, варенье, светлые вина, хрусталь, серебро. В чашке валялся пепел и крошки табаку, а вокруг кипело вино без пены.
— Душа — это самый сильный яд, — сказала она.
Крошечные желтые абажуры на свечах обливали ее золотистым светом. Вокруг огня порхала какая-то ночная бабочка. Время от времени через балконную дверь в лучах луны доносился шепот сосны.
Вдруг, прервавши очарование этих мгновений, она сказала:
— Знаете, Паоло, ведь мы с вами помолвлены.
Он переспросил ее в удивлении.
— О, не бойтесь. Помолвлены ради смеха или ради слез.
— Я не понимаю.
— Ведь после наших полетов тайна наша уже не могла сохраняться между четырех стен. Я уверена, что она путешествует по великосветским кругам и уже проникла в жилище Ингирами через самые широкие ворота, через ворота с аркой. Не думайте, что я боюсь компрометировать себя. Но для нас полезно будет разыграть роль жениха и невесты, полезно не столько в смысле светских приличий, сколько для того, чтобы я могла провести вас в сад жасмина.
— Только роль? — спросил он в смущении, нерешительным голосом, с оттенком сожаления и любезного упрека, выраженного неуверенным тоном.
— Паоло, Паоло, ваше смущение очаровательно! — воскликнула она в веселом порыве. — Я уверена, что вы боитесь ловушки.
Он начал протестовать.
— Вы, я уверена, думаете, что я сказала вам это с целью пощупать у вас пульс. Но нет, нет! Это будет помолвка не в целях закрепощения, но в целях удобства. Я умру вдовой, умру Изабеллой Ингирами, умру с двойной литерой «И», над которой я до сих пор еще не ставила точки. Я ставлю ее теперь над одной и над другой, вот вам. Это приписка к мужниному завещанию. Если бы я вышла за вас замуж,
Он в своем смущении продолжал протестовать не без некоторой грубости.
— Довольно, Паоло. Я освобождаю вас от торжественного оповещения. Останемся женихом и невестой на вечные времена, если хотите. Но тогда легче будет найти предлог для разрыва, — увы, много легче.
Она перестала смеяться. Взяла в зубы папироску и несколькими затяжками вся окуталась дымом. Он испытывал неловкость и не знал, что ему делать.
— Мне необходимо вернуться в Вольтерру хотя бы на короткий срок, — сказала она. — Я не могу дольше оставлять своих сестер, своего брата одних, в загоне. Я уже написала о своем возвращении и о нашей помолвке. Необходимо по отношению к Альдо, к Ване, чтобы все было по закону или почти по закону. Я хочу, чтобы ты меня сопровождал.
Ему была противна такая комедия. Он вспоминал лихорадочное смуглое лицо девушки, вспоминал, как она плакала у него на груди, переживал всю тоску ужасной ночи. И вспомнил также странное отношение к себе юноши.
— Не могу, — сказал он.
И с тревогой взглянул на губы возлюбленной, боясь тех слов, которые она могла произнести.
— Почему?
Она проговорила это низким голосом, на который пала тень. Теперь лицо ее приняло демоническое выражение и красота приняла зловещий вид, словно была созданием губительной алхимии. Бросила в чашку закуренную папироску, которая с шипеньем потухла. Взяла один из больших цветов гвоздики, стоявших на столе, и размяла его между ладонями. Глаза у нее как будто расширились и углубились и стали сине-фиолетовыми, как небо, видневшееся над сосной, и зрачки засветились фосфорическим светом, как будто действительно душа стала «самым сильным ядом».
— Из-за Ваны?
Он не отвечал ничего. Он никогда не боялся сражаться незнакомым ему оружием, но он чувствовал непобедимое отвращение к словесным поединкам. Не опуская глаз, ждал, что будет дальше. Она прекрасно знала за ним эту манеру, эту броню молчания и умела действовать против нее с ловкостью и едкостью.
— Что такое происходит или, по крайней мере, что произошло между тобой и Ваной?
— Не больше того, что тебе известно самой.
— Мне ничего неизвестно. Мне известно только, что Вана отчаянно влюблена в тебя.
— Я думаю, что ты ошибаешься, я надеюсь, что ты ошибаешься.
— Я знаю наверное, что это так. Поговорим откровенно. Я не ревнива: я хочу сказать, что моя ревность не такого рода, чтобы ты мог ее понять. Первое время, когда ты ухаживал за ней, у тебя было более или менее определенное намерение более или менее близкой женитьбы. Признавайся.
— Изабелла, я не понимаю, к чему служит этот неделикатный допрос. Сегодня ночью я хочу перелететь на Ардее через стены Лукки, перелететь над Серкио и над башней Гвиниджи.
— В это время ты ни разу не говорил с ней про любовь? Сколько раз вы оставались наедине! И ни одного слова, напоминавшего любовь? Ни одного?
— Не начинай опять свою извращенную игру, Изабелла.
— Да, кое-что было тут. Иначе каким образом она бы так сильно воспламенилась? Ты сам знаешь, что она тебя любит. Признайся, что ты знаешь это и думаешь об этом.
— Ты с ума сошла.
— Разве ты не помнишь в Мантуе, когда она появилась в дверях в тот миг, как ты меня целовал? Она была бледнее смерти.