Том 6. Нума Руместан. Евангелистка
Шрифт:
— Ну вот, дорогой мой Вальмажур, что я вам говорил?.. Какой успех! Ну, что скажете? — кричал Руместан в маленькой гостиной, где артистам подан был ужин а-ля фуршет. Прочие звезды, участвовавшие в концерте, находили, что успех несколько преувеличен. Вотер, сидя в ожидании своего вкипажа, скрывала досаду под огромным кружевным капюшоном, источавшим аромат пьянящих духов. Красавец Майоль, стоя у буфета и устало, раздраженно передергивая плечами, свирепо кромсал какую-то жареную птичку, словно ему казалось, что под ножом у него сам тамбуринщик. Малютка Башельри не разделяла их раздражения. Окруженная юными хлыщами, она
— Смотрите, господин министр!
Заметив за спиной его превосходительства Кадайяка, она сделала пируэт и, как маленькая девочка, подставила ему лобик для поцелуя.
— Здравствуйте, дядя!
Родство между ними было воображаемое, возникшее за театральными кулисами.
— Ах ты, притворная резвушка! — проворчал «хороший показчик» в свои седые усы, но не очень громко, ибо ей предстояло, по всей вероятности, войти в его труппу и притом на положении весьма влиятельного члена.
Вальмажур с победоносным видом стоял у камина в тесном окружении дам и журналистов. Иностранный корреспондент расспрашивал его бесцеремонно, отнюдь не вкрадчивым тоном, каким он разговаривал с министрами во время аудиенций. Крестьянин, нисколько не смущаясь, отвечал ему заученным рассказом:
— Меня осенило, когда я ночью соловья слушал…
Его прервала мадемуазель Ле Кенуа — она протягивала ему полный стакан и тарелку с угощением.
— Здравствуйте, сударь!.. Теперь моя очередь подать вам «большую вакуску».
Но слова ее не произвели впечатления, на которое она рассчитывала. Он ответил ей легким кивком, указав на каминную полку:
— Ладно, ладно… Поставьте сюда.
И продолжал свой рассказ:
— Птице божьей ее малой глотки…
Не смутившись, Ортанс дождалась конца рассказа, потом заговорила с Вальмажуром об отце и сестре:
— Она будет очень довольна?
— Да, получилось не так уж плохо.
Он с самодовольным видом покручивал ус, но в то же время не без тревоги оглядывался по сторонам. Ему сказали, что директор Оперы обратится к нему с предложением. Он издали нетерпеливо наблюдал за ним и, уже охваченный актерской ревностью, удивлялся, как это можно так долго заниматься какой-то жалкой певичкой. Поглощенный своими мыслями, он не снисходил до того, чтобы отвечать красивой девушке, стоявшей перед ним с веером в руках в непринужденной, слегка вызывающей позе, свойственной женщинам, привыкшим вращаться в свете. Но он ей даже больше нравился таким, холодно — презрительным ко всему, кроме своего искусства. Она восхищалась тем, как он несколько свысока принимал комплименты, которыми вдруг принялся обстреливать его Кадайяк.
— Нет, нет… Я говорю то, что думаю… Большое дарование… Очень самобытно, очень ново… Я не хочу, чтобы какой-нибудь другой театр, кроме Оперы, первым показал вас широкой публике. Я буду искать подходящего момента. Считайте, что с этого дня вы в Оперной труппе.
Вальмажур подумал о гербовой бумаге, которая была у него в кармане пиджака, но тот словно догадался и уже протягивал ему свою мягкую руку.
— Теперь, друг мой, мы уже связаны взаимным обязательством.
Указав на Майоля и Вотер, которые, к счастью, были заняты другим, а то бы уж они посмеялись, он добавил:
— Спросите
Он резко повернулся и ушел туда, где начинался бал. Сейчас в менее переполненных, но более оживленных залах стали кружиться пары. Замечательный оркестр отдыхал от трех часов классической музыки, наигрывая вальсы самого что ни на есть венского пошиба. Важные персоны, серьезные люди поразъехались, и помещением завладела молодежь, жадная до наслаждений, танцующая просто ради танца, ради самозабвенного опьянения разметавшимися кудрями, томными взглядами, ради того, чтобы пышные шлейфы дам путались под ногами кавалеров. Но и тут политика сохраняла все свои права, слияния, о котором мечтал Руместан, не происходило. Иа двух зал, где начались танцы, один принадлежал левому центру, другой оставался безукоризненно лилейно — белым, несмотря на все старания Ортанс связать оба лагеря. За ней, свояченицей министра, дочерью первого председателя апелляционного суда, очень ухаживали, вокруг ее приданого и связей неутомимо порхали целые стаи белых жилетов.
Лаппара, крайне возбужденный, заявил ей, вальсируя, что его превосходительство дозволил ему… Но танец кончился, она оставила его, не дослушав, и направилась к Межану, который не танцевал, но не мог ре* шиться уйти.
— Что у вас за выражение, о серьезный, рассудительный человек?
Он взял ее за руку…
— Посидите тут со мной, мне надо вам кое-что сказать… Мой министр разрешил мне…
Он смущенно улыбался, по дрожи его губ Ортанс все поняла и тотчас вскочила..
— Нет, нет… Только не сегодня!.. Я ничего не могу слушать, я танцую…
Она убежала об руку с Рошмором, который подошел к ней и пригласил на котильон. Он тоже был сильно увлечен. Не переставая подражать Лаппара, славный юноша произнес слова, от которых она разразилась громким смехом, так и закружившимся вместе с нею по залу. Как только кончилась фигура с шарфом, она подошла к сестре и шепнула ей:
— Час от часу не легче!.. Нума обещал меня своим трем секретарям.
— Кого же ты возьмешь?
Раскат тамбурина не дал ей ответить.
— Фарандола! Фарандола!
Сюрприз министра гостям… Фарандола для завершения котильона. Юг вовсю!.. Но как же это танцуется?.. Руки тянутся, соединяются, на этот раз оба зала перемешались. Бомпар с важным видом обучает: «Вот так, милые барышни», — и отбивает антраша. И вот, во главе с Ортанс, фарандола змеится через всю длинную анфиладу гостиных, и замыкает ее Вальмажур — он с важным видом играет на тамбурине, гордый своим успехом и устремленными на него взглядами, которыми он обязан своей величественной осанке и оригинальному наряду.
— Ну не красавец ли? — говорит Руместан. — Писаный красавец. Греческий пастух!
Переходя из зала в зал, сельский хоровод вбирает в себя все больше народа, все быстрее и быстрее преследует и, наконец, отгоняет тень Фрейссииу. Разбуженные старинными напевами, оживают человеческие фигуры на огромных гобеленах, вытканных по рисункам Буше и Лайкре, и танцующим кажется, что голозадые амурчики, летающие на фризе под потолком, начинают подражать их безумной, бешеной пляске.