Том 6. Третий лишний
Шрифт:
Мне очень мешают работать глаза, то есть очки, то есть почти полувековое издевательство над самим собой — взять хотя бы вечное чтение на боку на диване…
Очки не лезут в тубус радиолокатора, его приходится растягивать, чтобы пропихнуться. Затем очкам оттуда не выпихнуться. Затем суешь их бог знает куда и хватаешь бинокль — попробуйте так работать! И еще с В. В. оптические причиндалы мы путаем: схватишь чужие и пялишься в недоумении на карту, ибо видишь черт знает что — как сквозь очковую змею. И так хочется шмякнуть оптику об палубу! И В. В. хочется, и мне. И с биноклем сложности. По вековому закону бинокль мастера хранится на мостике в отдельном пенале и никакой царь тронуть его не имеет права. Линзы подогнаны по капитанским глазам. Но рядовые бинокли на «Колымалесе» в таком безобразном состоянии, что пользоваться ими могут только рысьеглазые штурмана. И согласие на эксплуатацию капитанского бинокля я получил, но, будучи мужчиной абсолютно порядочным, после каждого пользования стараюсь вернуть
И при всем при том выяснилось, что я первым обнаруживаю льдинку на курсе и встречное судно в тумане — раньше штурманов и матросов. Это закономерно. Недавно было проведено специсследование морского глазомера.
Дистанцию до одной морской мили капитаны измеряют на глаз практически безошибочно, а на одной-трех милях ошибаются примерно на 0,1 мили. Помощники капитанов и матросы обнаруживают более значительную погрешность: их ошибка достигает 0,22-0,25 мили на милю. Однако когда оцениваемое расстояние увеличивается до трех-пяти миль, результаты и капитанов, и их подчиненных выравниваются.
Повышенное ощущение ответственности — вот в чем весь фокус.
Карское море начинает пошумливать.
Из радиорубки звенит морзянка.
— И зачем вы, Виктор Викторович, в Мурманске сливы покупали, когда надо яблоки? — вяло интересуется В. В. — Вы к морзянке как относитесь? На нервы не действует? Вот в сорок шестом преподавала нам морзянку любовница знаменитого генерала. Ее с фронта генерал выгнал, когда забеременела… Она на возвышении сидела за столом, а мы пониже ее, за детскими партами на ключах… Глядим на ее коленки — потрясающие коленки под столом, такие, что… Чего? Авторулевой у нас как? Рыскаем вроде слишком… Анна Ивановна ее звали, ну, а мы между собой Анютой… Помните, цветочница Анюта?.. Не лезет никому в башку морзянка. Анюта жалуется лаборанту: курсанты у меня плохо занимаются… Врубите полный, Виктор Викторович… Ну, лаборант, ни слова не говоря, принес лист фанеры и забил стол с фасада, коленки скрылись, и мы уже нормально заниматься начали… Рулевого на руль! Мы ж на мелководье выходим!.. Сперва думали, что про знаменитого генерала это все чушь и слухи, но у Анюты заболела дочка. Не помню почему, но меня отправили к ней домой с лекарствами… Электромеханика на мостик! Опять авторулевого в крайнее положение загнали… Вот он на мелководье и вырубается… Да, грустная история… Во-первых, оказалось, все это правда. Я у нее знаменитую генеральскую фотографию увидел. Ну, а дочка померла…
Электромеханик у нас подменный, из пенсионеров, которые подрабатывают в арктических рейсах. И вечно он оказывается в бане, когда его вызывают на мостик.
И тут влетел на мостик полуголый и с банкой спирта в руках — спирт для протирки контактов. Он неделю этот спирт у Октавиана Эдуардовича выпрашивал.
Влетает на мост, спотыкается — трах! бах! — банка со спиртом вдребезги.
Рулевой от руля, жадным голосом:
— Лей, старпер, еще!
А мы и без добавки начинаем потихоньку на мостике косеть. Спирт пропитал ковер.
— Тащи капусты с палубы! — говорит В. В. электромеханику. — Тебе не электричеством заниматься, а закуской!
— Да есть у меня искра! Есть! Все глядите! Есть искра! Не по моей вине авторулевой барахлит! Это по механической…
А в это время из лоцманской каюты доносится песня на слова Александра Володина: «Забудьте, забудьте, забудьте меня… Мы жители разных планет…»
Я глядел на старого электромеханика, который уже боится лезть в схему, потому что на старости лет начал бояться самого электротока; слушал дурацкие слова в исполнении Эдуарда Хиля и думал о том, что каждый по-своему с ума сходит.
Кроме очков больше всего тревожат ноги: немеют икры, и при ходьбе кажется, что икры и ляжки набиты ватой — боюсь никотинного варианта, когда дело кончается ампутацией. Ляпнула мне какая-то врачиха о том, что у меня в нижних конечностях уже вовсе нет пульсации кровеносных сосудов, и теперь любое ощущение в ногах рождает прямо-таки панический ужас. Мнительность или…
Когда в Баренцевом море в голубой штиль на синих зябях я вдохнул замечательный морской воздух всей грудью, то вдруг плюнул в пачку с сигаретами и кинул их за борт… а через пять минут спустился в каюту за новой пачкой. Но вкус воздуха я ощутил хоть на миг, а то уж вовсе забыл, что воздух — это замечательная штука.
Разделили со старпомом вахту третьего помощника, стоим по шесть часов, ибо В. В. окончательно завалился. Весь в поту, литрами пьет кипяток со сгущенным молоком.
Ложился в дрейф и снимался с дрейфа я; начинаю привыкать ко льду, но после мостика никак не заснуть — в башке крутятся льды, дистанции, скорости, шкалы, указатели. Чтобы от них отделаться, нынче читал «Конец главы» Голсуорси.
Туман. Туман. Туман.
За «Енисейском» в дистанции два — пять кабельтовых. «Енисейск» — дальневосточный танкер, очень большой, в грузу, но его капитан первый раз идет в Арктику — это раз. Второе — махина на середине самого малого и малого ходов вперед имеет критические обороты. А держать надо именно эту середину для сохранения нужной скорости. Потому
Туман. Туман. Туман.
Первая серьезная перемычка. Через двести метров «Енисейск» застрял. Дистанция полтора-два кабельтова. Деваться некуда. И я даю «стоп». Пропорционально потере инерции прищемливает сердце. «Енисейск» врубает свои могучие мощности и рывком уходит вперед. Даю самый полный вперед. Ни фига. «Колымалес» решил подремать в неподвижности. Первый раз даю задний — самым малым назад отползаем метров на пятьдесят. Тем временем «Енисейск» уходит и уходит, канал за ним моментально затягивает. Даю самый полный вперед. Прошибаемся сквозь сгущение, и начинается самое отвратительное — догоняние. Громыхаем скулами по льдинам…
В который раз все это? «Сколько можно?» — вопит какая-то трансляция в грудках.
От сотрясений со снастей падает иней.
Красиво.
Чудом вписываюсь в дырку за «Енисейском».
Сдав вахту старшему помощнику, спускаюсь к В. В. Он спит. Слава богу — хоть не переживает за удары. Они еще непривычны. Как жалостливо, по-детски незащищенно выглядит огромный мужчина в болезни, сжавшийся комочком…
Двустороннее воспаление легких. Это док все-таки определил. И то странно. Делается уже законом, что в Арктику посылают не штатных судовых врачей, а желающих подработать. Нынешний эскулап — спец по переливанию крови. Но понятия не имеет о банках. Пришлось мне даже перейти на приказной тон: «Будьте любезны: на мою полную ответственность — банки! антибиотики — не скупясь! Одновременно аскорбинку — не скупясь!..» Здесь приказной тон кончился: нет у этого типа аскорбиновой кислоты, а без нее колоть антибиотики пятидесятитрехлетнему человеку — дело вредное… Попросил еще доктора держать В. В. все время на снотворном. Капитан чуть очухается — сразу на мост. Накинет на мокрое тело куртку — и вот уже бледным привидением качается в дверях рубки на зверском сквозняке… Докачался.
Первые мысли о том, что и как делать, если придется В. В. эвакуировать на ледокол или куда-нибудь на Диксон. Тревожно.
По трансляции: «Сегодня НОВЫЙ художественный фильм! „Всего одна ночь“!» Это резвится помполит. Весь рейс он будет объявлять все фильмы «новыми».
Экипаж обсуждает болезнь капитана.
Старший матрос Володя, красавец, бывший подводник, с небольшой наглинкой:
— Пневмония! У меня тоже была. Слово страшное, а по существу — терпимо. Из-за жены подхватил. Прекрасная женщина. В свое время бегом за мной бегала — любовь! Первый раз она меня всего на трое суток посадила. На Каляева. С этого все и началось. Я за пивком стою, пол-литра в кармане. Она прибежала, бутылку учуяла, выхватила и трах об стенку. Я ее за косу и пару раз по шее. Очереди-то стыдно. Она: «Милиция! Убивают!» А мильтоны в «раковой шейке» возле очереди дежурили. Хвать меня. Она: «Посадите его! На трое суток хотя бы!» Посадили. Отсидел. Прихожу домой бритый. Спокойно делаю все. Хлеба по дороге купил, буханку черного. Спрашиваю супругу: «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?» А дите наше у бабушки. Квартира пустая. Беру жену за косу, привожу в совмещенный санузел. Кидаю в умывальник буханку черняги, подушку кидаю в ванную. Еще и чайку чашку дал — родная жена все-таки. Назидаю: «Сиди, подруга. Прочувствуй на своей нежной коже горечь утери свободы». Она ревет, я дверь заколачиваю. Цветочный ящик с балкона не пожалел, разорил и досками дверь крест-накрест — по всем правилам. Потом канистру пива приволок и сижу на кухне. Вобла была. Концерт слушаю по телевизору, а супруга в совмещенном узле свой концерт наяривает. Думала меня на нервы взять: вопли, стуки, рыдания. Я — ноль внимания. Часа полтора орала — выдохлась. Поняла, что я инквизитор. Ну, я спать лег. Утром к ней в окошечко из коридора заглянул. Есть там у нас такое окошечко — в старом фонде проживаем. Заглянул, все спокойно: сидит моя голубка на стульчаке и чернягой закусывает. Я ей в окошечко ору, чтобы зарядку делала. Она у меня, когда беременная была, каждое утро зарядку делала и мне после смены спать не давала. Кричит, что ей на работу надо, ударно трудиться хочет. Нет, говорю, я тебя без права вывода на работу посадил. Ну, и служить пошел. Я тогда на Канонерке маляром художествовал, потому что визу на год прихлопнули. Вечером «Руслана и Людмилу» передавали по телевизору. Хорошая постановка. Я еще одну канистру пива с воблой выпил. Супруга немного поорала — но уже так, для блезиру. Хорошая штука совмещенка! Если бы отдельно ванная и отдельно гальюн, то хлопот больше бы было. А тут — одна забота: самому в подворотню бегать. Я бдительность и потерял! С ейной работы являются две гусыни — ейные профсоюзные боссы. Интересуются что с ударницей комтруда и чем она заболела. Дальше порога делегацию я не пустил и успокоил. Говорю, что она, мол, вполне здорова, но сидит в женском вытрезвителе на трое суток за мелкое хулиганство. «Ax, ax! Ox, ox! Не может быть!» — и все такое. Я их вежливо выставил. Так они, стервы, все милиции обзвонили, и опять, гусыни, являются. С мильтоном. Ну, ее на свободу, а мне — бах! — пятнадцать суток! Холодрыга в камере, скажу я вам, вода на полу, а забрали-то меня прямо от телевизора в одной рубашке, даже без галстука. Я и простыл.