Том 6. Третий лишний
Шрифт:
В. В., находясь в лоцманской, часто машинально поглаживает своим широким указательным пальцем треугольную жуткую вмятину — свидетельство того, что родился он если не в рубашке, то, во всяком случае, в тельняшке.
Над койкой пришпилены карты Северного моря и Бискайского залива. Но эти карты не трогают во мне никаких романтических струн. Да и вообще сейчас за всеми границами есть для меня единственное место, куда еще тянет, — это Париж…
Впервые надел «специальную мужскую одежду» — слюнявчик с тесемками, напоминает ощущение от курсантского бушлата. И, защитившись таким образом от сквозняка, отдраил окна и помыл их от соли.
Получили
В этот момент проходили остров Правды. Домишко полярной станции на острове был ярко освещен зачем-то аж двумя прожекторами, а маяк, который находится в двухстах метрах от станции, не горел.
Я попробовал по радиотелефону вызвать полярную станцию на острове, то есть минут пять орал: «Правда! Правда! Правда! Ответьте для связи!» Никто, ясное дело, не ответил, и потому обматерить полярников мне не удалось.
На острове Герберштейна маяк тоже не горит.
03.30. Итак, втягиваемся в пролив Матисена, а СНО нигде не работают.
Когда поднялся на мостик старпом, пришлось сказать:
— Я вам сдаю малиновый рассвет, сильную рефракцию и негорящие маяки.
От благодарности чиф воздержался.
Искаженные рефракцией острова напоминают то пирамиду Хеопса, то гриб атомного взрыва. Иногда они переворачиваются строго вверх ногами.
При мертвом штиле поперек курса полосы сулоя — напоминает вход в Малаккский пролив к северу от Борнео.
Какие-то привиденческие, призрачные явления на поверхности воды в момент утренней зари — на северо-востоке море все розовое, а по нему зелено-стеклянные и голубые полосы.
Митрофан и здесь не удержался, буркнул на всю эту красоту:
— Льяла кто-то за борт откатал…
Вот еще из мелочей. Митрофан Митрофанович обожает точить карандаши в штурманской рубке. А меня почему-то это бесит.
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ СТАРПОМА У МЫСА МОГИЛЬНЫЙ
Мыс Могильный в широте 76°45' является северным входным мысом мелководного залива Дика, расположен в 14 милях к северу от бухты Гафнер-фьорд. Могильный мыс глинистый, высотой 20 м; в ясную погоду открывается в виде отдельного островка с 13–14 миль. В трех кабельтовых к норду от мыса Могильный находятся две могилы и столб астрономического пункта с памятной надписью на металлической пластинке.
ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ. В районе мыса Могильный грунт плохо держит якоря.
Проснулся от сотрясения: на хорошенькую ледяную дуру мы наехали.
Продолжаю лежать и слушать. Понимаю, что идем полным по каналу, что В. В. после удара ход сбавлять не стал — значит, где-то на изломе трахнулись.
Начинаю вспоминать сон, который снился.
Бах! — опять удар, и с графинной полочки вылетает стакан с двумя засохшими розами. Стакан уцелел, а цветочки — в прах рассыпались. Те самые розы, которые давно хотел выкинуть, чтобы освободить для пользования стакан, но все не делал этого из сентиментальных соображений, хотел сохранить цветочки для хозяина каюты в неприкосновенности: вернется он из отпуска —
Не устояли розочки. Что ж — туда, значит, им и дорога…
А сон жутковатый. Я ныряю на большую глубину, вижу из-под толщи вод где-то высоко над собой круг, светлый, оставшийся на поверхности моря после того, как я откуда-то в него прыгнул. Продолжаю идти на глубину, хотя все время понимаю, что глубина уже предельная для возможности возвращения, но все гребу и гребу, затягивая нырок безо всякой цели или необходимости — так сказать, из чисто спортивного интереса…
Вспомнил сон, закурил и в который раз пристально, серьезно подумал-прочувствовал: а если бросить писание? Да. Бросить. На какие-нибудь вечерние курсы в Академию художеств ходить, а летом на перегоне речных судов в Арктике подрабатывать… И вдруг такую боль и страх испытал — от одной мысли, что больше вот не буду писать! О-го-го, как это страшно, оказывается. Нет, уже нырнул в запредельную глубину и нет тебе возврата…
Смотрю на часы и вдруг понимаю, что час тридцать ночи: моя вахта, уже полтора часа моя! Судно явно в тяжелых льдах. В перемычку вошли еще перед ужином у островов Гейберга. Почему меня не подняли? Неужели идет один Митрофан? Что бы этакое значило? Будили, а я заспал?! Бог мой! Не встал на вахту! Не может быть… Но ведь раза три за жизнь такое случалось…
Кое-как одевшись, бегом поднимаюсь в штурманскую. Штора, отделяющая ее от ходовой, плотно задернута. Гляжу путевую карту — острова Гейберга, где когда-то мой радист Камушкин нашел чудесный, детский кораблик, далеко за кормой. Мы у мыса Могильного на подходах к проливу Вилькицкого. С мостика доносится голос В. В..
— Идите смелее, Митрофан Митрофанович! Мы же бормотуху и картошку везем, а не яйца!
Значит, сам капитан на мостике; а время мое. Что бы это значило? Почему это он меня отстранил от законных прав и обязанностей? Чем я не угодил? В душе и печенках накат ревности и обиды.
Слышу звонок телеграфа, вздох переворачивающейся под бортом льдины, шорох и скрежет льда по стали…
Что же все это значит? В любом случае, Витя, спокойно, не психовать.
Спускаюсь в каюту, чтобы обдумать ситуацию.
Вспоминаю, что вчера В. В. на меня наорал.
У мужчин, когда они, например, стригут ногти на ногах после бани, выражение на физиономиях делается весьма сосредоточенным и скифски суровым. С таким именно выражением наорал на меня В. В. Орал он прямо на трапе между кают-компанией и мостиком, то есть на весь теплоход.
Было так. В густом тумане, в очень тяжелом льду, в темное уже время ночи мы не вписались в поворот канала, следуя в кильватер за «Енисейском». Отстали от него кабельтовых на восемь, канал забило насмерть. Я попросил «Ермака» застопорить и обождать нас, чтобы иметь возможность форсировать перемычку на умеренных ходах. Ледокол сперва согласился, но затем приказал мне вовсе стопорить машину, ложиться в дрейф и ждать, пока он выведет пять головных судов на разводье. На миг у меня возникло неприятное ощущение: показалось, что если бы действовал решительнее, работал большими ходами, то мы бы так далеко не отстали и ледокол бы нас не бросил. В то же время я знал, что в разводье предстоит ждать другой ледокол неопределенно длительное время, и потому никакого резона рвать себе брюхо в такой тяжелой перемычке не было. И В. В., конечно, тоже все это быстро уяснил; уяснил и то, что наорал на меня зря, однако извиняться, конечно, не стал…