Том 6. Третий лишний
Шрифт:
Он сказал, что на торговом флоте я полупрофессионал. Выше дублера капитана мне не бывать. Но я сел и книгу написал, и гонорар получил, а ему чем на хлеб зарабатывать, если здесь во вторую аварию влипнет?
— Мне, так сказять, вкалывать надо. И — мальчики кровавые в глазах. Снятся мне и новорожденный, и девушка шестнадцатилетняя, и паром этот чертов, расплющенные автомобили, бензин потоком… Почему мы не заполыхали? А ты знаешь, что у меня в первом трюме было? И сейчас страшно вслух сказать. В Японии вручили сертификат
Я сказал, что он вовсе потерял юмор.
— У вас плохая привычка. Вы говорите то, что думаете. И хвастаетесь этим. А человек, который способен брякнуть вслух все, что он истинно думает и чувствует, такой человек способен и любую глупость сделать. И потому для начала заткни ему глотку. Слышали такой афоризм?
— Есть, ясно, вас понял. А с «Зубова» воду будем брать?
— Нет. Он сам ее в Африке брал. Из дома уже шесть месяцев. Хуже, чем из Амазонки, у него теперь вода.
— Цветет?
— Виктория-регия, — пробормотал Ямкин, глядя на блинчатый лед за бортом, розовый, шевелящийся, светящийся.
Здесь меня осенило, что и Юра сейчас наговорил мне вполне достаточно того, чего говорить ему не следовало, но я промолчал об этом.
«Зубов» (КМ Андржеевский Олег Васильевич, седьмой раз в Антарктиде) за одни сутки закончил здесь свои дела: высадил наших людей, принял пятьдесят человек, выгрузил двадцать тонн груза в ящиках и нормально уплыл, помахав нам на прощание ручкой.
С Молодежной сообщили, что нынче в двенадцать тридцать будут запускать аэрометеорологическую ракету на стокилометровую высоту. Мы честно пялили глаза, ибо, по рассказам очевидцев, это эффектное зрелище, но, увы, ничего не увидели.
Вечером поговорил с Конышевым. У него обвалился кусок ледового причала между вторым и четвертым трюмом. Это он назвал «маленьким несчастьем… которое можно считать удачей, ибо теперь сможет поджаться к причалу потеснее».
Великий день — мы пришвартовались к «Брянсклесу» правым бортом. Юра проделал эту операцию великолепно — точно, неторопливо, решительно и красиво.
Да, никуда не денешься: когда КМ Ямкин что-то решил, то делает это на высшем пилотаже.
Какое приятное, родное ощущение, когда суда в чужом краю сходятся, сближаются, соприкасаются наконец боками и затихают.
Очень коров напоминает.
Только хвостами не размахивают.
И знакомые физиономии, сохраняющие по возможности невозмутимое выражение.
Довольно долго сооружается переходной трап — сходня.
Но крылья мостиков разделяют всего метра три — разговаривать можно без напряжения.
Щелкает блицем наша штатная фотографша.
Холодрыга.
На ледовых берегах танковыми моторами урчат вездеходы.
С «Брянсклеса» полным ходом идет выгрузка тяжеловесов.
Даже смотреть со стороны на эту операцию страшновато.
В каюте Конышева сразу попадаю за стол.
Аркадий Сергеевич собственноручно делает коктейль из мартини и джина.
Пьем за неожиданные встречи.
(Мы, конечно, не знаем, что судно, на котором мы пьем, через год напорется в Арктике на льдину и булькнет, а мы с Конышевым встретимся через четыре месяца в Арктике, но борт к борту, наверное, уже не сойдемся никогда.)
Закусываем красной рыбой.
И он отправляется командовать выгрузкой аэродромной машины, а я ступаю на твердь Антарктиды, залезаю в стылую сталь вездехода и колыхаюсь на Молодежную.
Никаких особых чувств не испытываю.
Обычная полярная станция при полярном поселке.
Конечно, показывают на столб со стрелками — указателями расстояний в километрах до Москвы, Ленинграда и… Жмеринки — «N+1 км».
Спрыгиваю с вездехода у домика геофизиков. Ноги ослабли за время плавания и лежания на диване в каюте. Правая подворачивается, и я растягиваю щиколотку. Последнее время меня беспрерывно сопровождает какая-нибудь боль. За что, господи? Неужели я такой уж страшный грешник?
Геофизики угощают свежим — прямо с окна — помидорчиком. Растут помидорчики!
Огромная — метра два на полтора — фотография голенькой мисс на стене домика. Автографы покрывают ее ножки. Выбираю более-менее приличное место и пишу: «Счастье Хозяйке этого дома!»
Забытый сменившимися зимовщиками транспарант-объявление: «Прием писем на родину — прекращен!»
Собака на всю Молодежную одна — пес Прохор.
Его оставили старые зимовщики новым. Он никого еще не знает, лает на всех, не подходит на зов и, конечно, как все брошенные на этом свете, вероятно, чувствует себя третьим лишним.
Мы постояли на «веранде» дома № 1 по улице Сомова — есть у них там такая. Дом № 1 близко от берегового обрыва.
Прохор сидел между домом и обрывом и то выл, то лаял на нас — чужих пришельцев.
Из живности на обсерватории есть еще прирученный поморник.
И довольно большое уже кладбище.
Могилы двух пилотов, бортмеханика, похороненных здесь, родственники просили сфотографировать. С этой просьбой было много хлопот.
У нас нынче заметно изменилось отношение к смерти.