Том 6. Третий лишний
Шрифт:
Эта картинка напоминала детство и бомбежку на полустанке Валя, когда от близкого взрыва бомбы вылетели внутрь железнодорожного вагона все окна, и мы, выбираясь на волю, так же шлепали босыми ногами по осколкам и даже не замечали со страху этого. Зимовщики пока тоже не замечали. Но многие уже дрожали крупной ознобной дрожью.
Сбегались к месту действия работнички пассажирской службы. И потихоньку прояснялась обстановка.
Волна-выродок ударила судно гребнем в среднюю часть надстройки. Она миновала нижние палубы, ударила выше их, вышибла все окна в трех каютах первого класса, сплющила каютные переборки, а на шлюпочной палубе сдвинула с мест тяжеленные
Оказаться ночью во сне залитым ледяной водой в смеси со стеклом — подобное приключение, хотя и лишенное большого риска, было связано, как сказал бы Сомов, с довольно сильными ощущениями.
Если бы мы делали обыкновенный туристический рейс, да еще со старушками и старичками-рантье, то в такой ситуации получилась бы гора инфарктных трупов. Представьте: вы плохо, но спите; полночь, свет в каюте выключен — удар, грохот, и на вас обрушивается несколько тонн ледяной (+2°) жидкости. Чем не кинокомедия? Добавьте еще аэродинамический сквозняк, когда штормовой ветер врывается в высаженные окна, неся ледяную пену.
К счастью, мы везли матерых полярных медведей, которые не такие штучки видели в этой проклятой Антарктиде. Во всяком случае, к стрессовым ситуациям на суше они хорошо адаптировались. И сейчас вели себя превосходно, хотя все-таки голый мужчина в громадных бахилах производит странное впечатление. Так же как, впрочем, и босой мужчина в ватнике, накинутом на голое тело. Особенно если эти мужчины мелькают среди черной крутящейся воды и во тьме, только изредка разрезаемой лучиками ручных фонариков. А палуба под их ногами проваливается в преисподнюю и сразу взлетает на очередную Голгофу.
Один мокрый босяк кричит:
— В бане на зимовке не сгорел! А вы тут в комфорте утопите!
— Иди в мою каюту, — сказал я ему. — Возьми там валенки.
— Пленки остались, — сказал он. — И материалы наблюдений. Надо вернуться. — И он пошел из тепла музыкального салона, куда мы выводили их, обратно в воду и ледяную мразь затопленных помещений. За ним на ковре оставались кровавые следы. И это больше всего беспокоило пассажирского помощника. Вместо того чтобы поднимать поваров, готовить ознобившимся людям горячий чай и заниматься другими добрыми делами, пассажирский помощник хлопотал вокруг ковров в музыкальном салоне, закатывал их в рулоны собственными руками — дорогой инвентарь. Тоже можно понять. Но я понимать не захотел. Заорал так, как иногда умею:
— А ну марш в коридор и организуй цепочку, и вещи из кают — по цепочке! Понял? Чтобы люди по стеклу не ходили, а вещи друг другу передавали, понял?
Вода в коридоре убывала, но на кренах из затопленных кают выплескивало новые и новые тонны.
Сквозь разбитые окна продолжал врываться ледяной штормовой сквозняк, и в коридоре первого класса гудели фуги Баха, как в самом большом католическом соборе, хотя Юра, конечно, уже сам был на мосту и подвернул, приведя разбитый борт под ветер.
Пассажирский помощник так в темную воду и не полез, ибо, на его счастье, мелькнул мимо боцман, крикнул мне:
— Я сам там буду!
— Доктора подняли? — спросил я университетского полиглота.
— Да!
— Директора ресторана? Повара?
— А они зачем? — заинтересовался полиглот.
—
Сто лет назад моряки в шканечных журналах не оценивали волнение в баллах, как мы нынче. Писали словами: «Море чрезвычайно взволнованно», «Море высоко и бурно». О видимости писали не в милях и кабельтовых. В средней силы бурю: «Видимость мрачная». В ураган: «Все покрыто» — короче и впечатляюще не скажешь!
Так вот, влипли мы в катавасию чрезвычайно взволнованного океана, и все вокруг было покрыто. И при тесном общении с высоким и бурным океаном невольно вспоминались вещие слова о том, что в море глубины не изведаешь, как не изведаешь в людях правды…
Доктор с медсестрой довольно резво и без паники развернули перевязочный пункт в музыкальном салоне — конечно, на том месте, где пассажирский помощник убрал ковер.
Витя Мышкеев, мрачный с недосыпу, брезгливо, как кот по луже, лазал по разбитым каютам, высвечивал ручным фонариком отдельные кадры мокрого хаоса, ругался, на ходу успел пробормотать мне из черного юмора: «Я спросил электрика Петрова: „Почему у вас на шее провод?“ Ничего Петров не отвечает, только тихо ботами качает…»
Безотказные наши в аварийных ситуациях матросики уже тащили доски, брусья, клинья. Старый пройдоха боцман, который когда-то на «Балтике» возил в Нью-Йорк весьма высокое начальство (Хрущева) и перепугал насмерть охрану, явившись в каюту с кривым ятаганом — боцманским ножом — «ловить скрип», то есть искать доску обшивки, скрипящую в качке и мешающую начальству спать, теперь ловил в мокром месиве фотоаппараты, кинокамеры и другие ценности пассажиров.
Я пошел на мостик.
Там собралось народа значительно больше, нежели рекомендуется для нормальной работы судоводителей. И наставник, и капитан, и стармех, и помполит, которому следовало быть в низах или, в крайнем случае, выбивать из администрации по сто граммов коньяку для пострадавших пассажиров.
Было около часа ночи.
И при взгляде на ночной бушующий океан мне почему-то представилось, как волна-выродок в данный момент докатывает к первому айсбергу, и какой там раздается залп-салют в честь мироздания, и в какую звездную высь взлетают сотни или тысячи тонн брызг — пожалуй, повыше Адмиралтейской иглы! И как айсберг замедленно-рефлектирующе начинает клонить главу долу и бухается на колени, то бишь переворачивается… Да, встреть мы эту волну вблизи берега среди айсбергов, и все песенки были бы спеты в одну секунду: не успели бы пробормотать и сомовские слова о «подошедшей арии»…
Спросил Игоря Аркадьевича об обстоятельствах стыковки с убийцей. Он рассказал, что какая-то длинная засветка на экране радара была, но он принял ее за плотный снеговой заряд, ибо двигалась она с очень большой скоростью на фоне отражений обыкновенных штормовых волн. Высоту убийцы он оценивал в двенадцать-пятнадцать метров. Визуально обнаружил приближение чего-то непонятно-жуткого, когда судно начало стремительно клониться в сторону, откуда из штормовой тьмы и накатила потом волна. Больше толком ничего не видел, потому что вынужден был во что-то вцепиться и висел, вцепившись во что-то, пока волна не прошла. Командовать на руль что-нибудь было поздно, да он и не знал, что командовать. В рубке находится капитан-наставник, который тоже ни на руль, ни в машину ничего не скомандовал. Через минуту после столкновения на мостике возник капитан, сразу подвернул под ветер на пятнадцать градусов и убавил ход на двадцать оборотов. После этого «считать мы стали раны»…