Том 7 (доп). Это было
Шрифт:
Была на пиру и В. Н. Фигнер. Очаровательная, святая, – тоже святая, – Фигнер. Какое прекрасное лицо, глаза какие! Иные называли ее – мадонной. Прочтите ее «воспоминания». Какой идеализм, какая строгость к себе, какая чуткость к чужой боли! Сама чистота. Героиня-идеалистка. Кто не был ею очарован? И она пришла на пир к дьяволу. Пришла, и круглая правда выкатилась опять. Пришла и она праздновать «завершение». Пришла зная все. Пришла – и плюнула на свое «святое». Пришла, ибо не могла не прийти к… товарищам. Пришла, и этим своим
Да, выкатилась круглая правда, и все ее увидят. Выкатилась на пиру дьявола, быть может, даже случайно выкатилась, из… «молодости седин» (выражение Пушкина), выкатилась, быть может, – и страшным светом вдруг осветила прошлое. И видишь на пиру всех: и подлинно неприкрытых хищников, и «сантиментальных тигров», – тоже словечко Пушкина.
Попировали и вспоминали былое…
Былое? «Идеализм» свой вспоминали, «геройство». И устанавливали «родство». Да как же не родство? А вот:
«Наше национальное чувство облюбовывало в России один элемент – трудовую народную стихию, от которой надо было отшелушить или даже отсечь облепившие ее социальные наросты. Духовенство, купечество, двор, военщина, чиновничество, – все это, как короста, как чужеядные растения, отталкивалось нашим сознанием, не входило в состав „родины“». (Зап. соц. – рев. Чернова).
Отшелушили. Отсекли. И теперь – можно праздновать. Не только отшелушили «чужеядное», а и весь народ разгромили родственнички. И юбиляры «очень счастливы».
«Нужно, как в Македонии! По всей России разгорится пожар, и будет у нас своя „Македония“. Крестьянин возьмется за бомбы, и тогда – революция!» (Слова Каляева, по Савинкову).
Сожгли Россию и с ней – крестьянина. И теперь – можно попраздновать и помянуть.
«Вы дали мне возможность испытать нравственное удовлетворение, с которым ничто в мире несравнимо!»
Слова убийцы Плеве, Сазонова, после взрыва.
Вспомнили и это, празднуя. И испытали «нравственное удовлетворение», с которым ничто в мире несравнимо. Вспомнили, может быть, и это… философское изречение:
«Боевая организация всегда умела давать должные ответы на запросы жизни!» (Письмо Сазонова).
И как же было не вспомнить чудесного «Гроньяра» – Н. К. Михайловского!
«Вами я любовался, – писал он в „Народной Воле“, – борцы этого периода местами и временами поднимали нашу жизнь чуть не до уровня первых христиан». «Из этого периода я запасся святыми воспоминаниями на всю свою жизнь».
Вспомнили на пиру и «все святое», завершенное ныне так успешно. Вспомнили заповедь Михайловского – «боль за боль» и пили заздравный кубок, под подвальный салют чекистов? Почтенные, старые идеалисты. И неужели никто из них не почувствовал, – если не увидел – правды? Не заметил, что кровь своего народа выпил, заздравным кубком?
Правда выкатилась, и ее не скроешь. Выкатилась в народ, и не обманешь его теперь. Не подойдешь, не шепнешь как бывало: «Засел дворянин – белоручка на престол, надел корону, помазал его поп по лбу накрест, раз, два – и готово! Заставил бы я его у меня поработать – узнал бы, как свои законы
Знает народ всю правду. Знает и откровенных хищников, и «сантиментальных тигров». Пусть же хорошенько все познает и во всем разберется поколение молодое, новое. Подумает над «правдой». А народ… – он ее всегда чувствовал. Но был обманут. Теперь он скручен, закован, ведом на бойню. Если бы все узнал! Если бы заглянул на «пир», послушал тосты! Если бы оглянулся в прошлое…
История перевернется. Народ ждет Освободителя. Дождется. И новое поколение уже не будет слепым: правда выкатилась – во всем. Вольные и невольные маски падают…
Народ – чуток. Правду, ясную нам теперь, он чуял. И я, семилетка, чуял ее по-своему… Вот, из воспоминаний.
…Сегодня во всем доме ходит жуткий, неопределенный страх. За чаем не говорили ни слова, часто подходили к окнам и смотрели на улицу. Вызывали кучера Антипушку, спрашивали:
– Ну, как… ничего?
– Да, вить, как сказать… опасаются. Дворников в часть скликали.
– Ворота запереть!
Все вздыхают, боятся из дому выйти. Дворник с бляхой стоит у ворот и сторожит. Что же это все значит? Наша няня поминутно вытаскивает из кармана тряпочку и вытирает глаза. Я спрашиваю ее.
– Царь-батюшка преставился, царство небесное. Без него всем погибель.
Домна плачет и причитает. В меня проникает ужас. Что теперь будет без царя? Всем нам грозит беда. Оттого-то все шепчутся и ждут. А вдруг придут «враги» и всех нас… перережут? «Царствуй на страх врагам!» Какой же теперь врагам страх? Царь умер.
– А могут они прийти? – спрашиваю я Домну.
Она не отвечает, плачет. Я слышу, как по городу плавает звон, печальный, постный, будто плачут колокола, как Домнушка. Кучер Антипушка возится в сарае. Моет пролетку. Я взбираюсь на козла, гляжу на сумрачного Антипушку, на его волосатые руки, и спрашиваю: правда ли, что царь умер.
– Помер, царство небесное… – вздыхает Антип, – убили вчерась в Питере.
– Как – убили? – вскакиваю я на козлах, – врешь ты… его нельзя убить, он царь.
– Не ори, глупый… – говорит Антипушка пугливо и почему-то глядит во двор. – Они убили, проклятые… мигилисты!
Я не понимаю, но мне еще страшнее, что я не понимаю.
– А где они?..
– Где… везде!
– А… теперь нас будут… резать?..
– А ты почем знаешь? Теперь все будет…
У меня покалывает в волосах. Значит, верно… значит?..
– Они теперь та-а-кую резку зачать могут… – Он вздыхает и смотрит на волосатые свои руки в жилах. – Ну, да уж… все пойдем! Сказывают вон, землю отнять грозятся, и всех господ порезать. А нас, гады, голыми руками и м взять, известно… Будет та-кой обман!.. Как же нам без головы-то?
Я не знаю их, но и я готов идти со всеми.
– Я шкворень возьму… можно, Антипушка? – шепчу я, чувствуя дрожь в животе и слезы в носу и горле.
– Я буду шкворнем?.. А ты что возьмешь? Антипушка показывает кулак.