Том 7. Мать. Рассказы, очерки 1906-1907
Шрифт:
Второй гудок закричал тише, не так уверенно, с дрожью в звуке, густом и влажном. Матери показалось, что сегодня он кричит дольше, чем всегда.
В комнате раздался гулкий и ясный голос хохла:
— Павел! Слышишь!
Кто-то из них шлепнул босыми ногами о пол, кто-то сладко зевнул…
— Самовар готов! — крикнула мать.
— Встаем! — ответил Павел весело.
— Восходит солнце! — говорил хохол. — И облака бегут. Это лишнее сегодня — облака…
И
— Доброе утро, ненько! Как спали?
Мать подошла к нему и тихо сказала:
— Уж ты, Андрюша, рядом с ним иди!
— А конечно же! — прошептал хохол. — Пока мы вместе — мы всюду пойдем рядом, — так и знайте!
— Вы что там шепчетесь? — спросил Павел.
— Мы ничего, Паша!
— Она говорит мне — чище умывайся! Девицы будут смотреть! — ответил хохол, выходя в сени мыться.
— «Вставай, поднимайся, рабочий народ!» — тихо запел Павел.
День становился все более ясным, облака уходили, гонимые ветром. Мать собирала посуду для чая и, покачивая головой, думала о том, как все странно: шутят они оба, улыбаются в это утро, а в полдень ждет их — кто знает — что? И ей самой почему-то спокойно, почти радостно.
Чай пили долго, стараясь сократить ожидание. Павел, как всегда, медленно и тщательно размешивал ложкой сахар в стакане, аккуратно посыпал соль на кусок хлеба — горбушку, любимую им. Хохол двигал под столом ногами, — он никогда не мог сразу поставить свои ноги удобно, — и, глядя, как на потолке и стене бегает отраженный влагой солнечный луч, рассказывал:
— Когда был я мальчишкой лет десяти, то захотелось мне поймать солнце стаканом. Вот взял я стакан, подкрался и — хлоп по стене! Руку разрезал себе, побили меня за это. А как побили, я вышел на двор, увидал солнце в луже и давай топтать его ногами. Обрызгался весь грязью — меня еще побили… Что мне делать? Так я давай кричать солнцу: «А мне не больно рыжий черт, не больно!» И все язык ему показывал. Это — утешало.
— Почему оно тебе рыжим казалось? — спросил Павел, смеясь.
— А напротив нас кузнец был, краснорожий такой и с рыжей бородой. Веселый, добрый мужик. Так солнце, по-моему, на него было похоже…
Не стерпев, мать сказала:
— Вы бы о том поговорили, как пойдете!
— О решенном говорить — только путать! — мягко заметил хохол. — В случае, если нас всех заберут, ненько, к вам Николай Иванович придет, и он вам скажет, как быть.
— Хорошо! — вздохнув, сказала мать.
— На улицу бы пойти! — мечтательно проговорил Павел.
— Нет, лучше дома посиди пока! — отозвался Андрей. — Зачем напрасно глаза мозолить
Прибежал Федя Мазин, сверкающий, с красными пятнами на щеках. Полный трепета радости, он разогнал скуку ожидания.
— Началось! — заговорил он. — Зашевелился народ! Лезет на улицу, рожи у всех — как топоры. У ворот фабрики все время Весовщиков с Гусевым Васей и Самойловым стояли, речи говорили. Множество народа вернули домой! Идемте, пора! Уже десять часов!..
— Я пойду! — решительно сказал Павел.
— Вот увидите, — обещал Федя, — после обеда встанет вся фабрика!
И он убежал.
— Горит, как восковая свечечка на ветру! — проводила его мать тихими словами, встала и вышла на кухню, начала одеваться.
— Куда вы, ненько?
— С вами! — сказала она.
Андрей взглянул на Павла, дергая себя за усы. Павел быстрым жестом поправил волосы на голове и вышел к ней.
— Я тебе, мама, ничего не скажу… И ты мне ничего не говори! Ладно?
— Ладно, ладно, — Христос с вами! — пробормотала она.
Когда она вышла на улицу и услыхала в воздухе гул людских голосов, тревожный, ожидающий, когда увидала везде в окнах домов и у ворот группы людей, провожавшие ее сына и Андрея любопытными взглядами, — в глазах у нее встало туманное пятно и заколыхалось, меняя цвета, то прозрачно-зеленое, то мутно-серое.
С ними здоровались, и в приветствиях было что-то особенное. Слух ее ловил отрывистые, негромкие замечания:
— Вот они, воеводы…
— Нам неизвестно, кто воеводит…
— Да ведь я ничего худого не говорю!..
В другом месте на дворе кто-то кричал раздраженно:
— Переловит их полиция — они и пропадут!..
— Ловила!
Воющий голос женщины испуганно прыгал из окна на улицу:
— Опомнись! Что ты, холостой, что ли?
Когда проходили мимо дома безногого Зосимова, который получал с фабрики за свое увечье ежемесячное пособие, он, высунув голову из окна, закричал:
— Пашка! Свернут тебе голову, подлецу, за твои дела, дождешься!
Мать вздрогнула, остановилась. Этот крик вызвал в ней острое чувство злобы. Она взглянула в опухшее, толстое лицо калеки, он спрятал голову, ругаясь. Тогда она, ускорив шаг, догнала сына и, стараясь не отставать от него, пошла следом.
Павел и Андрей, казалось, не замечали ничего, не слышали возгласов, которые провожали их. Шли спокойно, не торопясь. Вот их остановил Миронов, пожилой и скромный человек, всеми уважаемый за свою трезвую, чистую жизнь.