Том 7. Пьесы, рассказы, сказки 1941-1966
Шрифт:
Входит пожилая женщина – приживалка Дашенька. Она осторожно несет новый гусарский мундир.
Дашенька. Примерите, Михаил Юрьевич?
Бабушка. Примерь, Мишенька, впору ли?
Лермонтов берет у Дашеньки из рук мундир, подходит к бюсту Шиллера в углу комнаты и надевает на него мундир.
Лермонтов (смеется). Шиллер в гусарском доломане. Ему он как раз впору, бабушка. Глядите!
Бабушка. Ну вот ты и развеселился, друг
Лермонтов (срывает мундир с бюста Шиллера и бросает его в угол комнаты). Оставьте меня одного, умоляю вас!
Бабушка испуганно встает и торопливо идет к двери.
Занавес
Бал-маскарад в Благородном собрании. В мраморных колоннах и паркете отражаются огни хрустальных люстр и кружащиеся пары танцующих. Под стенами сидят в креслах старухи в шелках и старики в орденах и лентах.
Плавная музыка. Треск вееров. Заглушённый смех. Легкий ветер, поднятый шлейфами, качает язычки свечей.
Лермонтов стоит с князем Вяземским около колонны. Он сумрачен, на лице его выражение усталости.
Величественная старуха. Кто этот хмурый гусар, что ни с кем не танцует?
Генерал. Это Лермонтов, матушка. Где ему танцевать. Должно быть, готовит на нас эпиграмму.
Старуха. Не тот уж свет. Ни ласки, ни улыбки.
Вяземский. Вы больны, Михаил Юрьевич? Или тоска?
Лермонтов. Да, пожалуй, тоска.
Вяземский. Тоска – тоска… Весь год балы, как некая нарядная дорога к смерти. Глядишь – и год прошел, а счастья будто мало.
Танец кончается. Мужчины отводят в кресла дам. К Лермонтову подходят Столыпин и Жерве.
Лермонтов (продолжает разговор с Вяземским). Как внезапно происходят в нас перемены. Ведь вот еще недавно балы были для меня забавой. Я все любил в них – и ветер от женских платьев, и розы, упавшие на пол во время вальса, и блеск улыбок, и кипение человеческих страстей под этой маской любезности и смеха.
Столыпин. А теперь, Мишель?
Жерве (смеется). Теперь уж мы не те!
Лермонтов (Жерве). Эх ты, бомбошка! Теперь иное. Все эти страсти не тяжелее пудры на плечах красавиц. Мне почему-то все это напоминает верченье белки в колесе.
Вяземский. К чему ж вас тянет?
Лермонтов. К дружеской беседе. К тому, чтобы побродить с вами по облетевшему Летнему саду и поспорить о Фаусте. К стопе чистой бумаги, к простоте, к любви, лишенной рисовки.
Жерве. Ну, брат, это ты здорово хватил!
Мимо Лермонтова проходит в сопровождении Б а ранта высокая, очень изящная дама в голубом домино. Она небрежно задевает Лермонтова по руке веером, оглядывается и слегка улыбается. Лермонтов, вспыхнув, пристально смотрит на даму.
Васильчиков (проходит
Лермонтов пожимает плечами.
Столыпин. Ты знаешь, кто эта дама?
Лермонтов. Какая?
Столыпин. Та, что задела тебя веером.
Лермонтов (улыбается). Нет, не знаю.
Жерве. Эх, Лермонтов, ты все хитришь!
Внезапно Лермонтова окружает рой женщин в масках. Они оттесняют Вяземского, Столыпина и Жерве и кружатся вокруг Лермонтова.
Первая маска. Говорят, что черкешенки так очаровали вас, Лермонтов, что вы с тех пор возненавидели русских женщин?
Вторая маска. Неужели вы никогда не улыбаетесь не только в стихах, но даже в жизни?
Третья маска. Я пришлю вам свой альбом, и вы напишите в нем мадригал в честь брюнетки.
Лермонтов делает нетерпеливое движение, чтобы избавиться от масок, но маски внезапно исчезают – к Лермонтову медленно подходит дама в голубом домино. У одной из колонн стоит Бенкендорф и беседует с генералом. Он замечает даму в голубом домино, прерывает на полуслове разговор, кланяется генералу, медленно подходит к колонне, около которой стоит Лермонтов, и останавливается. Весь зал с плохо скрытым напряжением следит за Лермонтовым и дамой в голубом домино.
Дама. Послушай, Лермонтов (она снова касается веером руки Лермонтова), моя маска слишком прозрачна, а мой голос, надеюсь, тебе тоже знаком. Не притворяйся, что ты меня не узнаешь.
Лермонтов. Поверь, что я тебя не узнаю.
Дама. Ну что же. Ты прав. Мы на маскараде, а здесь игра есть игра. Под видом незнакомки мне даже легче будет объясниться с тобой.
Лермонтов молча кланяется.
Я очарована твоей поэзией. Но я бы хотела, чтобы ты, Лермонтов, был окружен самым высоким блеском, ты заслуживаешь его. Только близость ко двору даст тебе этот блеск и свободу. Она придаст лишнее великолепие двору и особую силу тебе как поэту. Как прекрасно было бы, если бы при дворе существовал поэт, могучий, блистательный. Тогда наша эпоха могла бы считаться одной из самых просвещенных эпох в истории России. Что же ты молчишь?
Лермонтов. Я слушаю тебя с чрезвычайным вниманием.
Дама. В ближайшие дни я позволю себе оторвать тебя от вдохновений, чтобы поговорить с тобой об этом в другом, более уютном и спокойном месте.
Лермонтов. Это будет совершенно бесполезно, сударыня.
Дама. Почему?
Лермонтов. Потому что поэзией торгуют только подлецы, ваше высочество. А я не считаю себя в их числе.
Дама, закрывшись веером, в гневе отступает. Лермонтов почтительно кланяется ей. Дама оглядывается. К ней быстро подходит Соллогуб, подает ей руку и уводит ее из зала.