Том 7. Пьесы, рассказы, сказки 1941-1966
Шрифт:
– А мы с разбором, – ответил молодой пильщик.
– Вот я те сейчас докажу про твой разбор! – сердито пообещал пожилой пильщик. – Над чем надсмехаетесь! Что он, Батенков, пятерых зайцев снял со льдины во время ледохода? Так, что ли?
– Да мы не над тем смеемся, Захарыч, – несмело возразил молодой пильщик.
– Понимаю! – с угрозой в голосе проговорил пожилой. – Очень я вас хорошо понимаю, молодые люди. Вам удивительно, что он тех зайцев не зажарил с лучком да не съел под водочку, а выпустил в соседнюю рощу. Бессмысленное, выходит по-вашему, деяние?
– Жалостлив
– Не-ет, брат! Тут никакая не жалость. Тут простой вывод. Пусть он плодится, заяц, чем ему ни за что пропадать. Видал птичье гнездо? Из песчинок да из пушинок слеплено. Вот так, браток, и богатство слагается. Всенародное. Кладется на дом по кирпичикам. А потом глядишь, как в Москве, воздвигается здание во все двадцать восемь этажей!
– Ух ты! – сказал молодой пильщик.
– Вот те и ух! – ответил пожилой. – Это надо соображать. Есть в наших местах такая побаска. Упала в реку пчела, замочила крылышки. И приходит ей, той пчеле, полный конец. Крышка! Кругом красноперки шныряют. Вот пчела и взмолилась. «Спасите, говорит. Я вам за то отплачу». – «А на что ты нам сдалась! – отвечают красноперки. – Мы меду отродясь не едим». Вздохнула только пчела. «И то правда! – говорит. – Ничего не поделаешь». Видит, плывет через реку лягушка. «Спаси, молит. Я в долгу не останусь». – «А я, – говорит лягушка, – даже запаху медового слышать не могу». Тут пчела совсем загрустила. Однако видит, летит над рекой черный скворец. Она и его просит. «Ну что ж, – отвечает скворец. – Я тебя, пожалуй, вытащу. Потому ты медом человека питаешь, а он, человек, мне скворечни делает».
– И вытащил? – спросил молодой.
– Обязательно. Полезному зверю всегда надо вспоможение делать.
– Настюша, – тихо сказала маленькая девочке своей спутнице, – а я бы ее и так вытащила. Не за мед.
– Правильно, девочка, – тихо заметил Тихон Петрович. Слабенькая эта и большеглазая девочка почему-то вызывала у него не жалость, а какое-то необъяснимое щемящее чувство. – Вот маму спроси, она тебе то же самое скажет.
– А она мне не мама, – ответила девочка. – Она мне сестра.
Тихон Петрович извинился перед девушкой.
– Что вы, пожалуйста, – ответила она.
– Что ж это вы, сестрицы, – спросил Тихон Петрович, – вдвоем по белому свету странствуете?
– Мы в Разговорово, – ответила девушка неуверенным голосом.
В темноте Тихон Петрович не видел ее лица, но вместе с тем как бы и видел ее застенчивые глаза и то, как она теребила бахрому теплого платка, накинутого на голову.
– К родным едете?
– Да нет, – ответила девушка. – Я учительницей назначена в Разговорово. Вот еду… с сестрой, с Машей. Мы с ней теперь вдвоем. Отец служит на Дальнем Востоке, а мама в сорок втором году в Ленинграде…
– Все ясно, – сказал Тихон Петрович, не дожидаясь, пока девушка закончит свой рассказ, и замолчал. Девушка тоже молчала.
Тихон Петрович вытащил из-под ног кошелку, зачем-то потрогал рассаду. Листочки были вялые, – теплые, как ладони, но живые. «Выживут», – подумал он, помолчал, потом обернулся к девушке и сказал:
– В
– Нет, что вы! – слабо возразила девушка.
– Это вы бросьте, – сердито сказал Тихон Петрович, – разводить антимонии. У меня устроитесь. И живите хоть сто лет.
Пароход загудел. На берегу замахали фонарем – показывали место, где причалить. Пильщики поднялись, побросали махорочные цигарки в черную воду. «Стоп!» – сказал над головой на капитанском мостике густой голос. Тотчас наступила тишина, и в ней остался только один слабый звук – журчание речной воды около колес парохода.
Неожиданным своим жиличкам Насте и Машеньке Тихон Петрович отвел одну из нижних комнат. Обе комнаты были заставлены старой, еще отцовской, мебелью. Комнат было всего две, но всяких коридорчиков, переходов, чуланов, сеней, пристроек и дверей было столько, что Маша первое время затеривалась в них, как в лесу, и с отчаянием кричала:
– Настя, где ты? Я не знаю, как выйти. Настя-я!
Тихон Петрович, встречаясь с Настей, смущался.
Ему было совестно при мысли, что Настя и Машенька считают его хозяином дома. Хозяином! И слово какое-то неприятное.
В конце концов он не выдержал и сказал Насте:
– Вы, Анастасия Михайловна, живите непосредственно, как у себя. Будто меня тут и нету. А то я боюсь, что вы совсем застеснялись. Вот в сад ко мне не ходите и Машу как будто не пускаете.
– Нет, что вы, – поспешно ответила Настя и виновато улыбнулась.
Но на следующее же утро Маша появилась в саду. Значит, правда, Настя ее туда не пускала.
По утрам, до ухода в питомник, Тихон Петрович всегда работал у себя в саду. В это утро он поливал высаженную рассаду.
Было еще очень рано, так рано, что солнце еще не успело подняться над зарослями жимолости и в саду было прохладно. Но сквозь щели в заборе уже тянулись длинные узкие лучи, и все, что они освещали, становилось удивительным.
Если свет падал на кусты сирени, то было видно, как в засиявших, как бы зардевшихся от смущения слабым, чуть пунцовым румянцем чашечках сирени дрожат капельки росы. Лишайники на старых деревянных скамейках напоминали вскипевшую и тут же застывшую бронзу. На листьях лип просвечивала такая тончайшая сетка, что было трудно поверить, будто по этим паутинным жилкам сочатся древесные соки.
Дед Архип, помощник Тихона Петровича, копал в углу грядки. От перекопанной земли подымался парок, таял в воздухе. Воробьи сидели в кустах над головой у Архипа и поглядывали то одним, то другим глазом на землю. Но червей пока что не было. Рано было еще выползать червям.
– Вы, милые, – говорил дед Архип воробьям, – слетали бы лучше на колхозную конюшню, чем тут зря сидеть. Не первый год, небось живете на свете, а ничего еще толком не знаете. Да и что с вас спрашивать – мозги у вас с ноготок.