Том 7. Стихотворения
Шрифт:
(«Пепел», с. 107)
Досаждают немножко упорные шероховатости языка (родительный падеж имени прямо после В— этого нет ни в народной речи, ни в нашей лучшей поэзии). Но пьеса так удивительно колоритна. Она так — по-своему— изящно символична.
У Виктора Гофмана (издал одну «Книгу вступлений») есть нечто в этом же роде — его «В коляске» (с. 39 сл.). Пьеса эта, как бы примыкающая к предыдущей по содержанию, кажется, хорошо известна публике, и я лишь бегло ее напомню.
Виктор Гофман — птенец гнезда Бальмонта. Он часто читал, очевидно как и все мы, впрочем, его «Дрожащие ступени». Вот самый жанр:
Вся шуршаЖанр дается немногим, но это одно из серьезных орудий культуры в сфере искусства. Я не буду говорить о жанре и пейзаже у Бунина. Кто не знает его превосходного «Листопада», в свое время отмеченного и высоко авторитетной критикой? Но, по-моему, поэзия лауреата даже непонятна без анализа его часто отличной прозы. Да, пожалуй что Бунин уж и перерос свою ритмическую лирику.
У Бунина есть страстный, исключительный поклонник — Валентин Кривич. (Сборник «Цветотравы» в печати.) Только этот младший любит удушливый и даже грозовой колорит пейзажа.
Вот его «Праздник» в выдержках:
Нераздуманною думой Молча в вечность уходя, Был закутан день угрюмый Паутиною дождя. …… … … … У заборов, на панели, В глине желтых площадей, Целый день, шумя, чернели Кучи вымокших людей. И, зажегши за туманом Глаз слепого фонаря, Умирал, больным и пьяным, Красный День календаря. Велся скучно и невнятно Скучный спор дождя и крыш, И зловещи были пятна Синих вымокших афиш.Верный вкус и много отчетливой — хотя не солнечной, а скорей электрической ясности — в строго правильных, но суховатых строфах Валентина Кривича. Откуда только у этого молодого поэта такая не то что пережитость, а даже согбенность в тоне пьесы? Или и точно 1905-й год и его страшный сосед раньше времени состарили людей, невеселых от природы? Революционные годы отразились на творчестве наших корифеев, особенно Валерия Брюсова, Сологуба, Блока, и было бы, может быть, интересно проследить, как эти характерные типы лиризма приспособлялись к тому, что не терпело никаких приспособлений.
Но я отмечу здесь иные, более, кажется, типические явления, а прежде всего «Алую книгу» Кречетова и «Крылья Икара» Дм. Цензора. Дм. Цензор густо и мрачно
Вот город -
Безумный старый гробовщик! Копаешь ты свои могилы И жизнь, и молодость, и силы, Смеясь, хоронишь каждый миг, Среди твоих гниющих стен Палач, предатель наготове. Ты весь пропитан ядом крови, Ты — западня и душный плен.(«Крылья Икара», 1909, с. 25)
Кречетов немножко нервен для барда. Но я люблю неврастеничность, и, может быть даже искреннюю, этих строк «Алой книги»:
Не говори, что я устал, Не то железными руками Я гряну скалы над скалами, И брызнут вверх осколки скал. Не говори, что я устал.О, какой это интересный психологический документ, не для Кречетова, конечно, — при чем здесь он? А для всех нас.
По-своему, но как-то мягче, риторична мечта Льва Зарянского — в ней нет уже ни надрыва, ни хлесткости.
Как странно иногда слагаются напевы: Не из цветов и трав, что собраны в глуши, Не из игры очей, не из улыбок девы И не из горьких дум отринутой души. Порой слагается напев из слез и крови, Из стонов узников, идущих на расстрел… Какой-то скорбный зов таится в каждом слове; Какой-то яркий свет мелодию согрел.(«Над морем затихшим», 1908)
Этот лирик резко разнится от поэта бальмонтовского типа — Евгения Тарасова (две книги стихов, я знаю только вторую, 1908 г. «Земные дали»). Евгений Тарасов представляется ненавидящим город тревожно и брезгливо. И иногда он довольно удачно стилизует «стихийность».
Зачем — не помню. Куда — не знаю. В провалах улиц глухих иду. Проклятый город! Я вспоминаю. Вот что-то вспомнил. Чего-то жду. А город тусклый, как филин, мрачен. Хрипит, плюется и гонит прочь. И вот я тесным кольцом охвачен. Огни и тени. За ними ночь. …… … … … Проклятый город насквозь простужен, Томится кашлем, хрипит в бреду; «Куда ты, нищий? Ты мне не нужен». Куда — не знаю. Иду. Иду.(«Ночью», с. 35)
Сергей Рафалович («Светлые песни») в 1905 г. еще ждетчего-то, еще смутно тревожится:
Себя я вижу… Понемногу В себя гляжу; И быстро к тайному порогу Я подхожу, Исполнен ужаса и страха, Боюсь постичь… Горит костер, чернеет плаха; Вот щелкнул бич. Протяжный стон звучит упорный, Как перезвон; И только плачет кто-то черный Во мгле склонен.