Том 8(доп.). Рваный барин
Шрифт:
Прудом грюнвальдским, плотиной как раз ехали они – пруд на версты. Далеко блеснула серебряная капля. И канула.
– Пущай… гуляет! – болью усмехнулся Иван, кривя губы.
Строго оглянул его Браун и засопел сигаркой.
За ужином сказал Браун:
– Мы потеряли доброго Ивана. Доктор сказал, будто лопнуло у него в груди, где пробила пуля. Ты, Фриц, его рассердил. А он – глупый и не знает меры. А был золотой работник. Надо просить опять. Говорят, новую партию прислали русских Иванов на работы. Не надо было его задорить!
– Он
– Что такое? – строго закричал Фриц.
– Вздумал еще! За кого же ты меня считаешь?! – крикнула возмущенно Тильда.
– Ладно. Налей мне пива.
Тильда налила ему и себе, протяжно заглянула в глаза и чокнулась – не отняла кружки. Любовно глядела на них старая немка. Кукушка прокуковала – десять.
– У него уже помутилось… – показал на голову Браун. – Он зашвырнул в пруд свой серебряный рубль, две марки!
В этот час в чистой палате грюнвальдского медицинского пункта умер Иван.
Дежурный доктор отметил в своем журнале: «Русский пленный. Иван Грачев, 26 лет, № 24727, умер в 10 ч. 16 с. мая от кровоизлияния в легкие (легочный удар). Заявлена причина: поднятие чрезмерной тяжести на спор, в игре (до 30 рус. пд.). Причина способствовавшая: боевое ранение в грудь (сквозное). Прекрасно выраженный экземпляр славянского типа. Всестороннее измерение сделано (стр. 169). Сообщить г. профессору Клейден (Берлин)».
Записав показание фельдшерицы, доктор приказал перенести труп в прозекторскую – для вскрытия.
1918–1923
Сказки
Степное чудо
Какого царства, какого государства – не сказано, – только и не в турецкой земле, – лежала широкая степь, подремывала, снами перемогалась, Миколе-Угоднику моли-лась. <…> А народ на той степи жил не так чтобы разумный какой, но только лаптем щи не хлебал, а как быть полагается. В колокола позванивал, попов не то чтобы уважал, а обиды не делал. И разбоя большого не было, – так, маленько пошаливали разве. Родителей не то чтобы почитали, а бивать на миру совестились. Жили ни богато, ни бедно, мимо чужого не проходили, а чтобы силком, к примеру, – закона не забывали. Микола-Угодник не пустое место, – нет-нет, а погрозится, строгий. Да и Илья-Пророк – нет-нет, да и прогромыхает. Тоже и Матерь Божию почитали, помогу бабью, – скорбей тоже повидала, ласковая.
С этими-то помогами и жила степь, помаленьку и грамоте разуметь стала, лапти поскидавала, посконь на ситцы по-сменяла.
Забрел раз на ту степь иноземный торговый человек, оглянул ширь-ровень и говорит:
– Много земель видал, а такую степь впервой вижу. Быть ей богатой над богатыми, счастливой над счастливыми. То все возишки были, а тут возище! Хоть и не споро едет, а раньше другого легкого на горе будет. А сорвется – и черепья не соберут!
Прослышали
– За-чем… У нас и поговорка такая есть: «Тише едешь – дале будешь».
Так и жили.
А степь-то была какая… – не оглянешь! Друг про дружку путем не знали, что с одной степи кормятся. И про степь-то свою не знали, какое и звание-то у ней. Степь и степь.
Как ставились в солдаты, спрашивало их начальство:
– А ну, знаешь, какого государства будешь? Не знали:
– А со степу мы! А то и так;
– Мы-то?.. Коркино, може, знашь? Оттуля. Ну, и побойчей бывали!
– А Луговскова уезду!
А то и грамотные случались:
– Смологонской губерни, Дегтёвскова уезду, Лаптевской волости, села Посконь!
– А государства какого? Родина у тебя имеется?!
– Имеем. Родина наша будет… село Посконь.
– Ну… отечество твое какое? оте-чество?!
– Отечество… Отечество наше будет… Михайлов?.. Иван Михайлыч.
– А, дурак… ну, а госу-дарства?!.
– А Бог его знает, что за государство! Про его и старики не знали.
Так вот, на самой на той степи, по осени, непогожей ночной порой, зашумело и зашумело, – будто сваи вколачивают! И такой хруст пошел, – не то кости ломают, не то сухостой валится. Да такой вой поднялся, – волки не волки… – а будто и с бабьим схоже. Попрятались мужики на полати да за печь, Миколу-Угодника поминают, – жуть! Поутру ходили на степь глядеть, – нет ничего! Может, и примерещилось…
Шел в ту пору дарьинский мужик Родивон в Михайлов-ку, за колесом к кузнецу.
Идет по большой дороге, чуть свет, травку стало видать маленько. Версты три прошел – слышит: позывает, – к низинке, будто. А с дороги-то не видать, туман. Приостановился Родивон и слушает:
– Оооо… о-ох…
Жалостливый был Родивон, и взяло его за сердце.
– Воет-то как неладно… – думает, – никак, баба?.. Вон оно дело-то на что выходит… ночью-то намедни!..
Спустился в ложок, – и стихло. Окликнул, – идти-то боязно:
– Чего ты там… ой!?.
И слышит опять: стонет.
Плечом поежил, мурашков стрясти чтобы, шагнул в лог поглубже, глядит – баба! Лежит, ногами к нему, полсапожки гвоздочками подбиты. Подивился: баба, а полсапожки и доброму мужику впору! Ближе подвинулся…
Самая заправская баба, во всем снаряде. Сарафан – зеленый, с позументом, как у Дарьи в укладке берегется; рукава холстинные, красными городками шиты, – в Дарьине старые бабы носят; шушун откинут, рукавчики чутошные, красным подшивом оторочены…
Пригляделся: красное-то оно красное, да кровь! Помаленьку стал с головы оглядывать…
Голова непокрыта, коса закинулась за ольховый куст…
Глядит Родивон – мать ты моя-а!.. Ну, и косища! Русая да толщенная, – в руку не заберешь. И вся-то кровищей залита! Глянул к кусту – блестит. Парчовая кичка, позументом запутана, повисла.
– Богатая была баба… – думает Родивон, а самому жуть. Стал дальше оглядывать.
Лоб чистый, не так чтобы высокий, а как бабе пригожей полагается. Брови… Ну и брови! А как глянул во все лицо, – и жуть пропала.