Том 8. Преображение России
Шрифт:
И когда стало тихо наконец, — черный и длинный ушел, — и можно уж было открыть глаза, увидел Дивеев, что лежит он головой на подушке не поперек, а вдоль койки, — светло: горит лампа, — бородатый около сидит согнувшись…
Ясно Дивееву, что это — сапожник Вихорев с 5-й линии. У него на вывеске над сапогом надпись: «Друг студентов»…
— Друг студентов! — внезапно сказал ему Дивеев. — А за подметки полтора рубля!.. И не стыдно?.. Но что же подметки твои перед Кельнским собором… Готика!.. Шедевр!.. Ага!.. И ведь можно совсем без подметок…
— Эх!.. — скорбно мотнул головой бородатый. — Чистое горе теперь будет с таким!.. И не уснешь!..
К ночи Дмитрию Иванычу удалось успокоить Дивеева. Но утром припадок буйства был уже сильнее, и в больничную камеру пришли тюремный врач и смотритель.
Дивеев их заметил: вошли двое… Один невысокий, тщедушный, другой важный крупный старик в погонах белых на черной шинели… Дивеев перед этим горячо говорил фельдшеру о павлинах и волчьих шубах и был ошеломлен приходом новых двух, важных… Он замолк и попятился к стенке. В руках у важного в погонах была черная палка с костяным набалдашником, вся сверху донизу в золотых монограммах. Смотритель, из бывших военных, имел уже легкий удар и слегка волочил левую ногу, дослуживал последний год, выслуживал полную пенсию и в помощь ноге носил палку; но Дивеева она приковала, — черная с монограммами, — скользнет бегучим взглядом по двум новым лицам и упрется в палку… Оба новые стояли в фуражках с кокардами, как было недавно у самого Дивеева, но теперь это казалось ему необычайным: фуражки с кокардами!..
Он заметил, что и бородатый стоит навытяжку, и Дмитрий Иваныч сказал было:
— Да… вот явление…
И выжидательно застыл.
А важный старик заговорил очень отчетливо и громко:
— Может быть, вздумает повеситься на простыне или же, скажем, отравиться… пиши тогда бумаги… и неприятность!.. А может быть, и подделка?
— Тем-пе-ра-туры не подделает! — угрожающе подбросил голову другой, тщедушный, с лицом, рассекающим воздух без затруднения, острым, как корабельный нос, и поглядел на него остро: — Этот больной?
А лысый, с носом красным, бормотнул вполголоса:
— Кажется, острое, Александр Филиппыч!
— Острое? — повторил старик и стукнул палкой.
— Острое — тогда капут, — сказал низенький бодро.
— Ка-пу-ут?.. Вот видите как!.. — и старик запустил в рот весь свой седой левый ус и стал его жевать медленно.
— Температура? — спросил лысого низенький.
— Сегодня не мерил… Но, видно, порядочная!..
И заметался лысый, а низенький важно:
— Как же вы так!.. Надо смерить… А ну, сядь-ка, братец!
И перед самым лицом Дивеева разрезал воздух снизу вверх.
Это не понравилось Дивееву… Это заставило его прошептать: «Не поддамся!..» Потом он крикнул надменно:
— Я — «вы»!.. Я — «вы», а не «ты»!..
— Это —
А важный старик промямлил:
— Эге-ге, брат… «вы-ы»!
При этом вытащил левый ус, покрутил его слегка и тут же засунул в рот правый.
Но низенький сказал примирительно:
— «Вы» — так «вы»… Присядьте на койку!
Тогда Дивеев поклонился, точно в гостях, и сел, но металлический футляр термометра, блеснувший в руках низенького, его испугал.
Он крикнул только:
— В сердце! — и вскочил.
Потом он хитро отпрыгнул к самой стене и забормотал:
— Нет! Нет!.. Нет, я не поддамся!
— Явное помрачение сознания, — важно сказал низенький старику с палкой.
А старик с палкой закручивал правый ус, и глаза у него были как две гимназических пуговицы.
Он отозвался:
— Если нужно температуру чтобы, — надо смерить!
— Это — термометр, — сказал низенький (вынул его из футляра и встряхнул). — Видите?.. Присядьте!.. Одна минута, и мы… вас отпустим домой.
— Домой?.. А куда домой?.. Ага?..
И Дивеев вдруг улыбнулся даже тому, что этот низенький не знает, что у него нет дома… Ему показалось, что он очень хитро провел их всех.
— Это не кинжал и не нож, — это градусник! — убеждал его между тем низенький. — Помните, его вам ставили, когда вы были больны?
— Больны?.. Я никогда не был болен!
— Поставьте вы, Дмитрий Иванович, если вы ставили… — передал градусник низенький.
Лысому больше доверял Дивеев: градусник от него допустил, — тем более что старик с палкой в это время начал сосать опять левый ус; это так заняло Дивеева, что и он старательно сделал то же самое со своим правым усом…
И несколько времени все молчали, а когда лысый вынул градусник и сказал: «Тридцать восемь и восемь», — Дивеев повторил это тем же самым его тоном:
— Тридцать восемь и восемь!
И чуть улыбнулся.
— Может быть, и не острое, — горлом выдавил низенький.
— Но все же в больницу его? — забеспокоился старик с палкой, отсосанный ус накручивая на палец.
— Непременно!.. Сейчас же! — ответил низенький.
— В больницу? В настоящую — земскую? — вдруг отчетливо повторил Дивеев чьи-то слышанные слова.
— Ага!.. Это он понимает!.. — подмигнул гимназической пуговицей старик с палкой.
— А сейчас только что та-ко-е плел! — покрутил головой лысый.
И бородатый выступил вдруг на шаг:
— Цельную ночь, ваши благородия, никому спать не давал! — И собрал лоб гармоникой.
Тут же вспомнил Дивеев про другого, с животом, и на него оглянулся. Тот тоже стоял в одном белье около кровати и смотрел исподлобья — безбровый, безусый, бледный.
— Тебя не спрашивают! — строго сказал бородатому старик с палкой и кивнул лысому на этого, безбрового:
— Кто?
— Худолей… политический, — тихо почему-то ответил лысый.
— А-а.