Том 8. Преображение России
Шрифт:
— Да ведь он и сам болен!
— На суде разберут.
— А теперь?.. Надо поехать к адвокату!.. — вспомнила Наталья Львовна и добавила:
— Как же это: на суде разберут, а до суда целый год сидеть?
— Да ведь раз он на такое дело шел, — должен же он знать и… и думать, что сидеть — не миновать потом!..
— Ничего он этого не знал… и не думал!
Повернул к ней все лицо в пушистых подусниках Макухин и, улыбаясь, но не осуждающе или насмешливо, а как взрослые детям, сказал:
— Значит, выходит, — вам их обоих жалко: Илью, —
— Что это? — не поняла она.
— А вот дядя его, старик этот, он Алексея Иваныча, похоже, ненавидит, — объяснил Макухин.
— Он ненавидит, а я жалею, — догадалась она. — Да, мне жалко… очень… Я ведь его понимала очень… Когда он мне говорил про свое, я его понимала… Я ведь только не знала, что это — Илья!.. А вам не хочется к адвокату?
— Мне? Макухин улыбнулся длинно, чуть отвернувшись. — Чтобы такого несчастного бросить на произвол, — это, я думаю, даже неловко… я и сам хотел попробовать, — нельзя ли его на поруки взять.
— Хотели?.. Правда?.. — схватила его за руку Наталья Львовна и добавила, глядя ему в глаза: — Илью я люблю, а того, Алексея Иваныча, понимаю…
— При извозчике не надо так! — вдруг около самых губ ее шевельнул своими губами Макухин, но тут же продолжал громко:
— Я думаю так: доедем сначала до гостиницы, спросим, где какой адвокат получше… Город чужой, — кого мы тут знаем?.. Правда?..
А она отозвалась:
— Но беспокойство, значит, очень вредно Илье, — очень вредно… И что это значит: «особых причин для беспокойства»?.. То есть он может не умереть теперь, но через два, через три дня?.. Через неделю?.. Вы знаете, — ведь может быть заражение крови, — и тогда что?
Извозчик (он был парный, как все в этом городе) доехал в это время до городских окраин и спросил, обернув яркое, ражее лицо:
— Куда будем ехать?
Макухин решительно ответил:
— В «Бристоль»… — и добавил хозяйственно, кивая на правую лошадь: — Засекает левой ногой.
— Засекает… Что ни делали ему, — засекает, — и на… А так ничего, конь справный…
И головой покрутил извозчик, точно в тысячный раз стараясь проникнуть в тайну движений левой задней ноги своего мерина, но, в тысячный раз убедясь, что не проникнет, задумчиво опоясал его вдоль спины кнутом.
Веселого адвоката указал Макухину швейцар гостиницы «Бристоль» — ходатая по делам Петра Семеныча Калмыкова, — и квартира его была в двадцати шагах на другой стороне улицы.
У него в этот день Макухин сидел один (не спавшая ночь Наталья Львовна осталась в номере).
Из заметки в местной газете, лежащей у него на столе, Калмыков знал уже о том деле, по поводу которого несвязано рассказал ему Макухин.
— Вы ему родственник, — Дивееву? — спросил он, страшно растирая уши, точно пришел с мороза: он, видимо, только за час перед этим встал с постели.
— Нисколько! — даже удивился Макухин.
— Компаньон его?.. Вы — кто такой?.. Подрядчик?
— И не компаньон вовсе…
— Ну, друг, близкий, как говорится… Приятель?..
— Нет… Знакомый… Просто — знакомый…
— Те-те-те, батенька!.. Знакомый!.. Просто знакомые предпочитают на адвокатов не тратиться… Не так ли? Ясно, как карандаш, что не просто знакомый…
Он был низок и толст, близорук и красен, лысоват спереди и большерук, густо кашлял и пил содовую воду стакан за стаканом (четыре бутылки этой воды стояли у него на столе); глядел на Макухина с прищуром и хитро сквозь стекла золотых очков и все щекотал указательным пальцем левой руки реденькую русую сорокалетнюю бородку. И даже на толстом опухшем лице его губы казались несоразмерно толсты.
Присмотревшись к этим всевысасывающим губам, сказал медленно Макухин:
— Да я особенно тратиться даже и не намерен… Я зашел только справиться, что ему может быть за это…
— Что же ему за это?.. Каторга!.. Ясно, как палка!.. Но кто же вам, батенька, поверит, чтобы вы этого не знали и за тем только пришли?..
И вдруг зевнул очень глубоко, с необыкновенным увлечением и добавил:
— Начал кутить вчера с одним оправданником, и вот до шести утра… Тоже запутанное очень дело было, и состав присяжных аховый попался… но все-таки удалось!
И снял очки и жестоко протер глаза кулаком… Потом налил содовой воды и выпил… Потом вбежала в кабинет маленькая, лет семи, девочка в коротком белом платьице и, остановясь шагах в трех от Калмыкова, сказала нерешительно:
— Папа! — и покосилась на Макухина, пухлая, точь-в-точь так же хитро, как это делал ее отец.
Отец же, обернувшись, вскочил с большой легкостью, подхватил ее на руки, закружился с нею по комнате, вынес ее на руках за дверь, там пошептался с нею, потом притворил дверь, подошел к Макухину вплотную, положил ему руки на плечи и сказал вдохновенно:
— Взяться за это дело могу, конечно, и возьму не больше, чем Прик возьмет, или Варгафтик, или чем Швачка, который ваше дело вел в прошлом году!..
— Какое дело вел?.. — удивился Макухин.
— Ну-ну-ну-ну!.. Будто я не знаю!
И сделал хитрейшее лицо толстогубый, и даже один глаз совсем закрыл за ненадобностью пускать его в работу.
— И дела не было, и Швачки никакого не знавал даже и отроду, — ответил Макухин очень спокойно, думая в то же время о Наталье Львовне: «Хорошо, что я один, а не с нею: осерчала бы и ушла, а человек очень подходящий и занятный…»
— Ка-ак так не знавали? — очень изумился Калмыков, и посмотрел на него, сидящего перед ним, поверх очков. — Штука капитана Кука!.. Ведь вы же строили дом Кумурджи, греку?.. Ведь вы же сказали, что Мухин?
— Ма-ку-хин, а не Мухин!
— Ма-ку-хин!.. Гм… Макухин… Так бы и говорили сразу. — И Калмыков налил уже из третьей бутылки (две он выпил) стакан воды. — А я думал: архитектор, подрядчик, — словом, свои ребята, — теплая компания!.. А вы, пожалуй, даже скажете, что никогда и не судились!..