Том 9. Учитель музыки
Шрифт:
И вдруг появился Иван Федорович.
Одет он был парадно. А смотрел – и теперь я понял, в чем его перемена: он был необыкновенно спокоен, уверен и… доволен, вот не сказать бы: Иван Федорович – «неразлучная робость».
Все набросились на него, как мухи на мед: кто с вопросом, кто с упреком – и зачем такое затеял, такое ли время – банкеты? и по какому случаю? и что это обойдется недешево и, может быть, сейчас бы уговориться, чтобы заплатить всем, и сколько на каждого?
– Ваше дело пить и есть, не беспокойтесь!
Иван Федорович сделал
И все невольно отступили.
– Господа, я всем вам обеспечил место.
При этих словах – и это в первый раз я говорю не только за себя, а и за всех: за генералов, за юристов, за докторов, за писателей, за шоффёров – за всю нашу каторгу сознательную и бессознательную! – любопытство и нетерпение возросло до крайности, особенно же для безработных и кандидатов: место – где? какое?
– На кладбище Тиэ, – не без гордости сказал Иван Федорович, – я приобрел там три дивизиона и построю часовню.
– Что обеспечил? – приложив руку к уху, перебил старичок пушкинист Сергей Сергеич, до которого только что дошло: «обеспечил».
– Могилу, – сказал Иван Федорович.
– Что-что?
И, так же приложив руку, только ко рту, не к уху, повторил Иван Федорович раздельно:
– Мо-ги-лу.
И на эту громовую «могилу» – кто куда.
Первый выскочил Шуцкий, ему это очень просто, пальто он предусмотрительно не отдал, а держал на руке, а за Шуцким улепетнул африканский доктор, не имеющий обыкновения носить «головного убора»; побежал и Птицин, а за ним было и Марья Петровна.
– Куда вы? – Иван Федорович ухватил Марью Петровну за подол, и не хотел отпускать.
Отбиваясь, Марья Петровна взвизгнула, и визгом окончательно все смешала.
Козлок мне потом признавался, что его подмывало крикнуть: «будут стрелять». Но и без Козлока эта мысль промелькнула у многих.
Старичок пушкинист Сергей Сергеич, разобрав, наконец, какое такое обеспечено ему место, под всеобщее смешение, бросился к окну – очертя голову бросаться, и выбросился бы благополучно, но, потеряв равновесие, не подпираемый подпорочной палочкой, рассыпался на мелкие кусочки, и что было Пушкин, и что Сергей и что Сергеич – все смешалось.
Мне напомнило Берлинскую трагическую стрельбу… Тогда тоже вот так пришлось «отпрянуть», и кто-то из отпрянувших в исступлении страха завяз в окне.
Саул при всей огромности своей, не имея никакого желания подставляться под шальную пулю, лег для безопаски на пол. И я видел, как Куковников в своих джемперах вдруг распухший, как распаренный, не совсем удачно перепрыгнул через него, пырнув ногой в живот, так что Саул от неожиданности испустил голодный вздох, и чьи-то ноги в американских желтых ботинках на толстой резиновой подошве торчали из-под белоснежной скатерти, торчали, дрыгая и не без хвастовства, в полной уверенности, что в скрыти и безопасности, даже и тогда, когда и стрелять было некому и из пятидесяти «обеспеченных местом» едва ли не все оказались «отпрянувшими».
Было очень жалко бианкурцев – такую
Хозяин ресторана никак не мог понять: что случилось и почему такая стремительность? Никакой стрельбы не было слышно, да и Марья Петровна взвизгнула для нас пронзительно, а до низу не донесло.
Но кто уж ничего понять не мог, это сам Иван Федорович.
Из неотпрянувших остались: Саул, Замутий, Козлок и двое мне неизвестных. Потом оказалось, что это бывшие знаменитые музыканты, Вилкин и Тарелкин – так что можно было в заключение, если б захотеть, и похоронный марш послушать.
Но обошлось без музыки.
Лоханки с шампанским убрали. Ордёвры поредели: дорогие исчезли, а так какие-то сардинки и креветки, и только что на размах расставлены, а если собрать, и уголка не навалишь – бедновато. И всего один гарсон да и тот не то торчит, не то пропал: горчицы не дозовешься.
У Ивана Федоровича денег никаких, он и опоздал-то оттого, что с Шардон-Лягаш на Риволи пешком пришел – все какие у него были, все на «пнё» истратил, всю ночь писал. И завтрак мы на себя взяли – все равно Саул за всех заплатит.
Говорил один Иван Федорович. Он описывал нам прелести Тиэ – три дивизиона – на сто сорок четыре покойника – число приглашенных на банкет. И подробно распространялся: проект часовни. И как отец Серапион, хороший батюшка, будет служить панихиды. А завтра состоится другой банкет, и он назвал ресторан на пляс Вандом, тоже недешевый, приглашения разосланы.
– Три дивизиона, – повторил он, – я всем обеспечил место.
Нам с Иваном Федоровичем по дороге. А музыканты пошли в тот ресторан на пляс Вандом, о котором проболтался Иван Федорович, пошли предупредить.
Иван Федорович и в метро продолжал о трех дивизионах. Но я, как его дядюшка, Григорий Григорьевич, сослался на таракана: «ничего не слышу». И все обошлось благополучно. До самых дверей я проводил его, пожелав – «спокойной ночи».
Взбудораженный, один Иван Федорович.
И его необычная речь «болтуна» и завтрак с вином и накануне бессонная ночь за писанием бесчисленных «пнё» – и когда, наконец, промечтав весь вечер, в поздний час, не раздеваясь, заснул он, более взбудораженный сон едва ли кому снился: это был сон без пробуждения – окончательный – сон, переводящий в другой мир, – это был «смертный» сон.
Ему представилось, что под утро он вернулся из церкви с тетушкой и дядюшкой. А живут они во втором этаже отдельный зал. Время: Пасха, и в то же время Рождество. В раскрытое окно виден лес – черные ели крестят в багровом небе зимнего заката. Дядюшка и тетушка вышли прогуляться по лесу. А он остался один. И слышит, внизу под дверью разговор по-французски, и понимает, про него это: хотят воспользоваться, что он один, без тетушки и дядюшки и залезть к нему.
«Кураж! кураж!» – говорит кто-то внизу под дверью, ободряя других.