Том 9. Жизнь Матвея Кожемякина
Шрифт:
Не отзываясь на вздохи и кашель, не смея встать и уйти, он пролежал под забором до утра так неподвижно, что на заре осторожная птичка, крапивник, села на ветку полыни прямо над лицом его и, лишь увидав открытые глаза, пугливо метнулась прочь, в корни бурьяна.
Потом вспомнилось, как городская сваха Бобиха приходила сватать ему порченых невест: были среди них косенькие, шепелявые, хроменькие, а одна — с приданым, со младенцем. Когда он сказал Бобихе:
— Что ты мне каких сватаешь?
—
— Да с изъянцем всё…
Дерзкая, избалованная старуха, подмигивая, ответила:
— По купцу, свет, и товар! Думаешь, город забыл про мачеху-то? Ой, нет! У города память крепкая!
И затряслась, охваченная тихоньким, скверным смешком.
…Он простоял у окна вплоть до времени, когда все в доме встали, спешно умылся, оделся, пошёл в кухню, отворил дверь и встал на пороге. Сидя за столом, Маркуша держал Борю меж колен, говоря ему:
— Язычник, значить? Она у тебя скажеть! Это, стало быть, ябедник, али говорю много — язычник-то? Да, миляга, я всякого могу заговорить, от меня не спасёшься! А ты вот спроси-ка её, как надобно бородавки лечить? Вон она у тебя, бородавка-то!
Кожемякин ступил в кухню и, неожиданно для себя, сурово сказал:
— Тебе бы не набивать голову ребёнку чем не надо!
Сказал и — понравился сам себе.
Чистенький, розовый и милый, Боря поднял брови, ласково здороваясь.
— Здравствуйте!
Матвей пожал его руку.
— С добрым утром!
— Благодарю! — шаркнув ногою, сказал Борис. — И вас также!
Тогда Матвей, чувствуя маленькую новую радость, засмеялся, схватил мальчика на руки и предложил ему:
— Ну, давай, что ли, дружиться, а?
— Конечно, давай! — согласился Борис. Пощупал волосы на голове Матвея и объявил: — Вот мягкие волосы у тебя! Мягче маминых.
— Да ну?
— Честное слово!
— Это, брат, хорошо.
— Почему?
Матвей смутился.
«А пёс знает — почему! Экой пытливый!» — подумал он, опустив Борю на под и спрашивая:
— Ты чай пил?
— Нет ещё. Ещё мама не оделась.
— Не оделась?
Он на секунду закрыл глаза.
— Давай лучше со мной чай пить! Сочни велим сделать, а?
— Давай!
А за чаем дружба окрепла: мальчик воодушевлённо рассказывал взрослому о Робинзоне, взрослый, по-детски увлечённый простой и чудесной историей, выслушал её с великим интересом и попросил:
— Дай-ко ты мне эту книгу!
Днём, встретив постоялку, он осмелился сказать ей:
— А забавен сын у тебя, Евгенья Петровна! Да и — умён!
— Приятно слышать, — молвила она, ласково улыбаясь.
Улыбка ещё более ободрила его.
— И подобрей тебя будто…
Женщина нахмурилась и прошла куда-то мимо, бросив на ходу:
—
«Эк сказала! — думал Кожемякин, сморщив лицо. — А я ребёнок, что ли?»
И, обиженный, лениво пошёл на завод.
Он ясно видел, что для этой женщины Маркуша гораздо интереснее, чем хозяин Маркуши: вот она, после разговора в кухне, всё чаще стала сходить туда и даже днём как будто охотилась за дворником, подслеживая его в свободные часы и вступая с ним в беседы. А старик всё глубже прятал глаза и ворчал что-то угрожающее, встряхивая тяжёлою головою.
«Напрасно это она! — размышлял Матвей. — Меня — избегает, а тут…»
Через несколько дней, в тихие сумерки зимнего вечера, она пришла к нему, весёлая, в красной кофте с косым воротом, похожей на мужскую рубаху, в чёрной юбке и дымчатой, как осеннее облако, шали. Косу свою она сложила на голове короной и стала ещё выше.
— Я пришла просить вас о великом одолжении, — говорила она, сидя около лежанки, в уютном углу комнаты.
От красной кофты у него потемнело в глазах, и он едва видел её лицо на белом блеске изразцов.
Она говорила, что ей нечем жить, надобно зарабатывать деньги, и вот она нашла работу — будет учить дочь казначея Матушкина и внука Хряпова, купца.
— Это — Ванюшка, — пробормотал Кожемякин, чувствуя, что надо же сказать что-нибудь, — у него отец с матерью на пароходе сгорели…
— Но учить детей мне запрещено, и надо, чтобы никто не знал этого…
— Не узнают! — горячо сказал Матвей и весь вспотел, подумав: «Эх, конечно, узнают!»
Ему пришла в голову счастливая мысль:
— А вы — так, будто нет ученья, просто — ходят дети к Боре, играть…
— Конечно! — весело сказала она. — Теперь ещё — нельзя ли мне заниматься здесь, у вас?
Он обрадовался, вскочил со стула, почти крикнув:
— А сколько вам угодно!
— Три раза в неделю, по часу? Вас не обеспокоит это?
— Меня-то? — воскликнул он.
Её брови вздрогнули, нахмурились, но тотчас же она беззаботно засмеялась.
— Конечно, это узнают и — запретят, но, пока можно, надо делать, что можешь. Ну, спасибо вам!
Крепко пожав его руку, ушла, оставив за собою душистый, пьяный запах, а Матвей, возбуждённо шагая по комнате, отирал потное лицо и размышлял: «Узнают? Взятку дам — глотай! Отца Виталия попрошу. Теперь, милая…»
Он в первый раз назвал её так, пугливо оглянулся и поднял руку к лицу, как бы желая прикрыть рот. Со стены, из рамы зеркала, на него смотрел большой, полный, бородатый человек, остриженный в кружок, в поддёвке и сиреневой рубахе. Красный, потный, он стоял среди комнаты и смущённо улыбался мягкой, глуповатой улыбкой.