Том 9. Жизнь Матвея Кожемякина
Шрифт:
— Н-не знаю. Старушки плакали, — так они всегда уж, кто ни умри…
— Но ведь он, — горячо и настойчиво воскликнула постоялка, крепко сцепив пальцы и хрустя ими, — ведь он столько сделал добра народу — вы знаете?
«Непричастна! — решил Матвей, вспыхнув радостью и облегчённо вздыхая. — Слава те, господи!»
И, наклонясь к ней, ласково, как только мог, доверчиво заговорил:
— Я, видите, мало ведь знаю! Конечно, может, некоторые и жалели, да я людей мало вижу…
—
— Так, как-то не выходит. Приспособиться не умею, — да и не к кому тут приспособиться — подойдёшь поближе к человеку, а он норовит обмануть, обидеть как ни то…
Она снова встала на ноги и пошла, шаль спустилась с плеча её и влеклась по полу.
— Но всё-таки! Что же говорили о нём?
— Да так, — догадывались — кто убил, зачем? Потом сошлись, что дворяне. Любопытно всем было, первый раз случилось эдакое…
— Первый раз! — воскликнула она негромко.
— Ведь он здесь не бывал, по картинкам только знали, да в календарях, а картинки да календари не у каждого тоже есть, — далеко мы тут живём!
— Долго говорили об этом?
— Н-не знаю! Здесь всё скоро проходит; у каждого своя жизнь, свой интерес…
Он помолчал, оглядывая высокую фигуру, и предложил:
— Да вот, ежели не устали вы, так я подробно расскажу, как это было…
Постоялка быстро обернулась к нему, восклицая:
— Пожалуйста, ах, пожалуйста!
«Жалеет, видно!» — думал Кожемякин.
И начал рассказывать о страшном вечере, как он недавно вспомнился ему, а женщина тихо и бесшумно ходила по комнате взад и вперёд, покачиваясь, точно большой маятник.
Ветер лениво гнал с поля сухой снег, мимо окон летели белые облака, острые редкие снежинки шаркали по стёклам. Потом как-то вдруг всё прекратилось, в крайнее окно глянул луч луны, лёг на пол под ноги женщине светлым пятном, а переплёт рамы в пятне этом был точно чёрный крест.
Матвей кончил рассказ; гостья с усмешкой взглянула на него и молвила негромко:
— Да, действительно, — мёртвое мыло! Н-ну, почитайте ещё, — можно?
«А — капризна, трудно угодить ей!» — подумал Кожемякин, тихонько вздыхая.
— «81-го году, Апреля 7-го дня.
Третьего дня утром Базунов, сидя у ворот на лавочке, упал, поняли, что удар это, положили на сердце ему тёплого навоза, потом в укроп положили…»
Он остановился — постоялка не то плакала, не то смеялась, наполняя комнату лающими звуками.
— Это было несколько сотен лет тому назад! — прерывисто, пугающим голосом говорила она. — Какого-то князя в укроп положили… Владимирко, что ли, — о, господи!
«Что она?» — неприязненно соображал Матвей. — Если удар, всегда сердце греют
— Да, мёртвое мыло! — молвила она сквозь зубы. — О, боже мой, конечно!
И оглядывалась вокруг, точно сейчас только заметив погасший самовар, тарелки со сластями, вазы варенья, вычурную раму зеркала, часы на стене и всю эту большую, уютную комнату, полную запахами сдобного теста, помады и лампадного масла. Волосы на висках у неё растрепались, и голова казалась окрылённой тёмными крыльями. Матвей наклонился над тетрадкой, продолжая:
— «А он дважды сказал — нет, нет, и — помер. Сегодня его торжественно хоронили, всё духовенство было, и оба хора певчих, и весь город. Самый старый и умный человек был в городе. Спорить с ним не мог никто. Хоть мне он и не друг и даже нажёг меня на двести семьдесят рублей, а жалко старика, и когда опустили гроб в могилу, заплакал я», — ну, дальше про меня пошло…
— Чем он занимался? — спросила постоялка, вставая.
— Всем вообще… деньги в рост давал тоже.
Она бледно и натянуто улыбнулась.
— Ну, благодарю вас! Довольно, я не стану больше слушать…
И протянула ему руку, говоря:
— Странный вы человек, удивительно! Как вы можете жить в этом… спокойно жить? Это ужасно!.. И это стыдно, знаете! Простите меня, — стыдно!
Он ничего не успел сказать в ответ ей — женщина быстро ушла, бесцветно повторив на пороге двери:
— Благодарю вас!..
Кожемякин сошвырнул тетради на пол, положил локти на стол, голову на ладони и, рассматривая в самоваре рыжее, уродливое лицо, горестно задумался:
«Стыдно? А тебе какое дело? Ты — кто? Сестра старшая али мать мне? Чужая ты!»
Спорил с нею и чувствовал, что женщина эта коснулась в груди его нарыва, который давно уже безболезненно и тайно назревал там, а сейчас вот — потревожен, обнаружился и тихонько, но неукротимо болит.
— Убирать самовар-то? — сладко спросила Наталья, сунув голову в дверь.
— Бери! Помоги-ка сапог снять…
Она села на пол перед ним, её улыбка показалась Матвею обидной, он отвёл глаза в сторону и угрюмо проворчал:
— Чего оскалилась? Что ты понимаешь?
Напрягаясь, она покорно ответила:
— Я, батюшка, ничего не понимаю, — зачем?
— А — смеёшься! — топая онемевшей ногой, сказал он миролюбивее. — Ужинать не ждите, гулять пойду…
— Какой теперь ужин! — воскликнула кухарка. — Ты гляди-кося час пополуночи время. И гулять поздно бы…
— Твоё дело? — крикнул он. — Что вы все учите меня?
Через полчаса он шагал за городом, по чёрной полосе дороги, возражая постоялке: