Томминокеры. Трилогия
Шрифт:
Она повернулась к нему, издав хрип. Люди — жители Ютики по крайней мере никогда так с ней не разговаривали. Никогда. Конечно, они знали ре. Великий поэт, конечно, мог судить о ней с высоты своего опыта: праздник у хэвенского населения. А он был пьян.
— Ну, — сказал Гарденер, слегка удивленный и встревоженный ее взглядом. Это после твоего прихода в воздухе разлился этот аромат.
— Да, я… — сказала она медленно.
— Может быть, нам следует начать сначала? — сказал он с пьяной учтивостью.
— Что начать сначала? Ты великий поэт. И ты пьяница, который едва не застрелил
Хороший выстрел, относительно его жены. Она увидела, как застыло его лицо, увидела, как его руки вцепились в горлышко бутылки. Он стоял, будто бы забыв, где он находится. Она ему сладко улыбнулась. Эта тупая болтовня с ней закончилась и, как бы плохо она себя ни чувствовала, она все равно была на коне.
В это время стих шум воды. И — возможно это было только предчувствие — у Гарденера было чувство, что Бобби его слышит.
— Ты всегда поступала так, будто делала операцию без наркоза. Я полагаю, что у меня никогда не было более грубого хирургического вмешательства.
— Может быть.
— Почему теперь? После всех этих лет. Почему ты выбрала этот день?
— Не твое дело.
— Бобби — мое дело.
Они уставились друг на друга. Она сверлила его взглядом. Она ждала, что он опустит глаза. Он не опустил. Ей стало ясно, что, если она, не сказав ничего, пойдет в дом, он, возможно, сделает попытку удержать ее. Это не принесло бы ему ничего хорошего, но это было проще, чем ответить на его вопрос. Какая разница, что делать?
— Я пришла забрать ее домой.
Снова молчание. Никаких сверчков.
— Разреши дать тебе один совет, сестра Энн.
— Пощади меня. Никаких конфеток от незнакомцев, никаких советов от пьяных.
— Сделай так, как я тебе сказал, когда ты вышла из машины.
Уходи. Просто уйди. Это не самое удачное место, чтобы доказывать свою правоту.
Что-то было в его глазах, что-то необычно честное, что заставило вернуться старый холодок и невысказанное смущение. Она была брошена на целый день в своей машине на обочине дороги. Что же за народ в этом городе?
Затем в Энн все всколыхнулось и подавило последние капли сомнения. Если она хотела того, если она думала, что это именно так, то это должно было быть так; итак, это есть, это было, есть и будет. Аллилуйя. Аминь.
— О'кей, дружок, — сказала она. — Ты дал мне совет, я отплачу той же монетой. Я прихожу в эту лачугу, и две минуты спустя какой-то большой кусок дерьма начинает демонстрировать свое остроумие. Я полагаю, что тебе надо прогуляться, если ты не хочешь быть размазанным. Посиди где-нибудь на скале и посмотри закат солнца, и попробуй подумать о рифмах или делай так, как там делают великие поэты, когда они наблюдают закат солнца. Но ты хочешь выбросить из головы все, что произошло в этом доме, неважно что. Это между Бобби и мной, если ты встанешь на моем пути, я размажу тебя по стенке.
— В Хэвене ты скорее размазня, чем размазывательница.
— Хорошо. Это то, что я хотела дать тебе понять, — сказала Энн и двинулась к двери.
Гарденер попытался последовать за ней.
— Энн… Сисси… Бобби не такая. Она…
— Прогуляйся, мужичок, — сказала Энн и вошла.
18
Окна
Энн хмыкнула и наморщила нос. Фу! Место пахло, похоже, на обезьяний питомник. От великого поэта это она ожидала бы, но не от своей сестры. Это место было похоже на свинарник.
— Привет, Сисси.
Она обернулась. Бобби возникла в момент, как призрак. Энн почувствовала стук сердца в груди, потому что было что-то странное в ее фигуре, что-то не правильное.
Затем она увидела белое пятно на халате ее сестры; послышался звук капающей воды, и она поняла, что Бобби только что вышла из душа. Она была вся обнаженная под халатом. Хорошо. Но ее удовольствие было не таким огромным, как могло бы быть. Ее тревога осталась, ее впечатления были какими-то не правильными от фигуры, стоящей в дверном проеме.
Это не самое удачное место, чтобы доказывать свою правоту.
— Папочка умер, — сказала она. Напряжение в ее глазах достигло предела. Бобби осталась смутной фигурой в дверном проеме, который сообщался с жилой комнатой, — она полагала с ванной комнатой.
— Я знаю. Ньют Берринджер звонил и сказал мне. Что-то было в ее голосе. Что-то существенно непохожее, вызывающее смутные мысли о фигуре. Она не вскрикнула от испуга. В первый раз в жизни Бобби не вскрикнула, увидев ее.
— Мы похороним тебя вместе с ним. Твоя мать умрет, если ты не возвратишься домой, Бобби. Она выжидала паузу для Бобби. Стояла тишина.
Ради Христа иди, куда я тебе скажу, ты маленькая трусиха. Энн… Бобби не такая…
— Она спускалась вниз и сломала себе бедро.
— Правда? — Спросила Бобби безразлично.
— Ты поедешь домой, Бобби, вместе со мной. — Она хотела выразить силу, испугать ее своим резким голосом.
— О, у тебя новые зубы, — сказала Бобби. — Конечно! Я не подумала об этом. Вот почему ты доехала.
— Бобби, выйди ко мне, я хочу тебя видеть!
— И ты тоже хочешь меня? — ее голос звучал странно дразняще. — Я удивлена.
— Кончай ебать мне мозги, Бобби. — Ее голос срывался.
— Что я слышу! — сказала Бобби. — Я никогда не думала, что услышу от тебя похожее, Энн. После стольких лет разлуки — и сразу так… все вы одинаковы. Ну ладно. Если ты настаиваешь. Если ты настаиваешь, то хорошо. Просто прелестно.
Она не могла ее видеть. Внезапно Энн не захотелось ничего делать, а захотелось убежать и не останавливаться до тех пор, пока не окажется далеко от этого мрачного места и этого городка, где они проводят все свои смутные дни. Но было слишком поздно. Она увидела неясное движение руки ее младшей сестры, в этот момент с тихим шуршанием халат легко упал. Душ смыл косметику. Боббины голова и шея были желеобразного вида. Ее грудь опухла, выперев наружу, и как будто срослась в единое образование состоящее из обнаженного мяса. Энн посмотрела на органы, вызывающие тошноту, ни на что не похожие человеческие органы — это были водянистые округлости, кажущиеся молодыми.