Тонкая рябина

Мугуев Хаджи-Мурат Магометович

— Так точно, понимаю! — сказал Радин.

— Так вот, гвардеец, что бы ты сделал на моем месте?

— Разрешите спросить, товарищ командующий фронтом, была ли произведена предварительная и точная арт- и авиаразведка, выяснившая расположение батарей и резервов противника?

— Ишь ты! — удивился Плотников. — В том-то и дело, солдат, что точных данных о хозяйствах противника нет.

— Ни в коем случае не соединил бы воедино группу тяжелых орудий, — спокойно сказал Радин.

— А почему? — удивленно спросил генерал.

— Во-первых,

пока нет точных данных о расположении вражеских батареи, резервов и точек, что же касается выбора позиции, то скученность артиллерии в одном месте может привести в случае удачного артналета противника или его авиации к уничтожению и батарей, и людей. По-моему, товарищ генерал-полковник, всю тяжелую артиллерию надо рассредоточить, но удар ею следует наносить массированно и одновременно…

— Постой, постой, — останавливая его жестом, сказал генерал. — Откуда такие познания?

— Окончил в 1924 году Московское артиллерийское училище, затем арткурсы в Ленинграде и служил старшим офицером батареи тяжелых гаубиц на турецкой границе, товарищ командующий, — доложил Радин.

— Это солдат из штрафной роты, — объяснил командующему командир полка.

— Когда арестовали?

— В 1937 году. Дали тогда же пять лет лагеря и дополнительно три года ссылки, пошел в армию, из ссылки.

— Послали? — коротко спросил Плотников.

— Добровольно. Через военкомат.

— Он, товарищ командующий, уже не штрафной, — отличился, сбил немецкий самолет… Военный трибунал уже снял с него наказание. А позавчера ночью взял немецкого «языка» в разведке…

— Наградили? — коротко спросил Плотников.

— Представили. Ждем снятия судимости.

— «Ждем, ждем», — передразнил командира полка Плотников. — Человек тюрьму отбыл, добровольно на фронт пошел, подвиг совершил, а вы все ждете чего-то. Кем были на гражданке? — снова обратился он к Радину.

— Писателем.

— Осужден по 58-й?

— Так точно.

— И всего-то на три года. Значит, и дела-то никакого не было. Вы командира и писателя долго еще в штрафной будете держать? Пока не убьют или покалечат? — строго сказал командующий. — По закону, понимаете, по за-ко-ну, он уже свободный человек, отличившийся в боях с фашистами, а вы все ждете «снятия судимости»… Майор Анфицеров, доложите начальнику штаба, чтобы после операции отозвали в мое распоряжение гвардии рядового Радина. Вы его к какой награде хотели представлять? — спросил Плотников командира 93-го полка.

— К медали «За отвагу», — быстро ответил подполковник и было ясно, что он сказал это наобум, лишь бы ответить.

— А за сбитый самолет по статусу полагается Отечественная 2-й степени. Представить его к ордену.

Часа в два ночи роты были подняты и, согласно уже давно составленному плану, лесом и через низины, обросшие кустарником, выведены на передний план. И хотя сплошных окопов, таких, какие существовали в позиционных боях первой мировой, тут не было, однако кое-где саперы заблаговременно отрыли ходы сообщения,

по которым прошла пехота. У выдвинувшихся вперед разведчиков вместо кирзовых сапог и бутс были мягкие войлочные чусты или кожаные чеги, присланные неделю назад из Москвы.

— Ну, друг Лександрыч, вот и дожили до бою с фашистом. Береги себя, ты человек еще нужный народу, — крепко стиснув локоть Радина, тихо сказал Прохор.

— А ты? Ты разве не нужен?

— Я нужен семье, таких тысячи, а ты писатель, жив останешься, расскажешь народу, как солдат за Родину воевал, как злодеи над людьми издевались. Непременно напиши про это. Мы умрем, а слава о нас да память — останутся.

И уже до самых позиций, до боевых порядков полка они не произнесли ни слова.

Ночь была темной, тишина тягучей и долгой. Радин знал, что все лежавшие возле него и сидевшие на корточках солдаты так же мучительно напряженно ждут начала боя. Все, и Прохор, и старшина, и взводный, почти весь взвод вчера вечером писали письма родным. И откуда только они узнали о предстоящем бое? Он не писал никому. Да и кому писать? Родных не было. Соня, вероятно, погибла, близких было мало, да и где они? Никто из прежних друзей не отозвался на его письма из тюрьмы. Писал и в Союз писателей из ссылки. И оттуда никто не ответил ему.

Ночь была свежая, с упругим пряным запахом калины, березы и грибов.

«А ведь сейчас пора цветения рябины», — почему-то подумал Радин и острая боль пронзила его. Рябина, тонкая рябина… Соня, Соня… И опять в его памяти всплыл Бугач, садик и дом Четвериковых, тихий вечер и грустные слова песни, заполнившей уютную столовую.

…Но нельзя рябинке К дубу перебраться, Знать, судьба такая — Век одной качаться…

Ночь озарило пламя десятков тяжелых орудий и минометов. Грохот, перешедший в неумолчный рев, прокатился по фронту. Всю вражескую сторону фронта затянуло дымом, взрывами, огнем. Казалось, сотни молний поражали землю. Неумолчно били пулеметы, но их треск, как и удары полковой артиллерии, тонул во все нарастающем реве тяжелых орудий, одновременно бивших по врагу.

«Вулкан… должно быть, вот так происходят извержения», — думал Радин. Вражеский огонь был слаб, то ли наши дальнобойные накрыли их батареи, то ли артиллеристы были захвачены врасплох.

— Вперед, 5-я рота, за мной! — услышал Радин, и, вскочив на ноги, побежал вперед.

Светало. Бой шел уже третий час. Несколько раз налетала немецкая авиация, но бомбить наступающие советские цепи ей почти не удалось. На участке 93-го гвардейского полка обозначился успех. Здесь были прорваны три линии немецких укреплений, взяты опорные пункты, блиндажи, на высоте 208 и 211 захватили пленных и орудия. Слева, там, где наступала 296 бригада и два полка 3-й дивизии, немцы только отошли от своей первой линии.