Тонкий профиль
Шрифт:
И как бы в подтверждение моему выводу сам Толик через некоторое время сказал, что он, конечно, на заводе не останется, подыщет что-нибудь и уйдет.
— Из-за понижения? — прямо спросил я.
— Да нет, — Толик махнул рукой. И неожиданно у него вырвалось: — Не только! Вообще у меня создалось впечатление, что на заводе я человек липший. Я вам скажу — здесь истинной инженерной работы мало, больше административной. Дай трубу! Ничего другого не признают. Шесть лет я уже на заводе. Хватит!
То, что его утверждение необъективно, возможно,
— А почему, собственно, шесть лет и "хватит"?! — спросил я. — А Усачев? А сам Осадчий, который уже больше тридцати лет на заводах, а рабочие — Гречкины, Падалко, Крючков?
Толик вяло кивнул в знак того, что он знает об этом. И все же мнения своего не изменит.
— Значит, все-таки уйдете?
— Наверное.
Почувствовав в моем голосе неодобрение, он кисло улыбнулся, как бы выражая этим нечто от него не зависящее. Беседа наша, исчерпав основную тему, начала вянуть. Тищенко распрощался и ушел.
— Побеседовали? — спросил у меня вошедший в кабинет Игорь Михайлович. Спросил с улыбкой, но без видимого интереса, и мне не показалось, что душевные переживания Толика заботили его больше, чем десятки других дел.
— А как он на участке?
— Втянется, втянется, — успокоил Усачев. — Все они, молодые, начинают с мастеров. Вот и вернулся к исходной позиции.
— Переживает?
— Наверное. Но парень толковый. Выправится. А уроки жизни надо оплачивать сполна.
— Хорошо, если все закончится так…
Прошло немногим более года. В свой следующий приезд на завод я как-то шел по пролету цеха и через окошко каменного "домика", притулившегося около массивных колонн, в этой конторке мастеров заметил вдруг знакомую фигуру. Это был Тищенко.
Он явно изменился. В чем эти перемены, я сразу определить не смог. Тот же ежик волос, может быть, ставших чуть длиннее, те же очки, только голос более басист и отдает легкой хрипотцой, как у заправского мастера, которому приходится кричать, преодолевая грохот цеха.
И все же… Нет, не это привлекло мое внимание. А новое выражение лица Толика. Спокойствие, зеркально отражающее приобретенное человеком душевное равновесие, жест — неторопливый и уверенный, веселые искорки в глазах. Вот уж веселым никак нельзя было назвать Толика в наши прошлые встречи! А сейчас он встретил меня не настороженной, а открытой улыбкой, как старого знакомого.
— Как жизнь? — спросил я.
— Нормально.
Но я все же поставил под сомнение полную меру его искренности. Собственно, в ту минуту я видел лишь, что Толик с завода не ушел и по-прежнему работает мастером, что, видимо, он переломил себя и жестковатый урок Осадчего пошел ему на пользу.
Заработки хорошие, — Тищенко счел нужным сам пояснить, чем он доволен. — Премия идет. Шесть раз мне присуждали звание лучшего мастера цеха. — Это прозвучало уже гордо. Он это
Наш разговор прервал вошедший в конторку молодой сварщик — высокий, стройный, в ярко-красном свитере, плотно облегавшем его фигуру. Я буду называть его Дунаевым. Парень бегал по пролету с обходным листком, увольнялся, и меня удивила та поспешность, с какой он старался собрать подписи, и возбужденность, возможно, показная.
— Почему увольняется? — спросил я у Толика, когда он поставил на листке свою подпись.
— Второй раз прогулял и вот сам подал заявление. Некоторые прогульщики так делают, — пояснил он. — Боятся, что начнут "прорабатывать" на общих собраниях, а до этого — вызов к начальнику смены, цеха, директору. Особенно они опасаются проработки рабочих, товарищи "втыкают" им как следует! — Толик усмехнулся. — Вот и уходят!
— Все так, но почему с такой легкостью отпускает их завод? Вот вам, мастеру, не жалко? Ведь, наверное, Дунаев — квалифицированный сварщик?
— Такого не жаль, — ответил Толик. — Вот однажды у меня действительно ушел отличный мастер сварки. Долго мы его уговаривали. Поссорился с женой и уехал в Донбасс. Жена пожила, пожила одна, поехала за мужем, привезла его снова в Челябинск. Он, конечно, на завод. А мы за то, что сбежал, поставили его на "перевалку". Есть такая операция. Работа тяжелая и невысоко оплачиваемая. Так и протрубил полгода на этом участке. Наказали за легкомыслие. Да, а вот этого, Дунаева, не жаль, — повторил Толик.
Я не знаю, слышал ли это рабочий, он стоял неподалеку. Но когда парень подошел ближе, я сам напрямую спросил у него, зачем покидает завод, прерывает рабочий стаж, неужели так панически боится общественного осуждения? Да ведь и справедливо оно!
Дунаев выслушал меня со снисходительным вниманием. Потом почти без улыбки и таким тоном, который можно было воспринимать как угодно — и в шутку, и всерьез, сказал:
— Я прогулял из-за водки, проспал. Хочу научиться пить водку. А потом вернусь на завод, через полгодика.
Он поправил воротник своего красного свитера, прикрывающего шею до самого подбородка, и помчался куда-то дальше собирать подписи на своем листке.
Я посмотрел на Толика. Он-то прошел через горнило общественного осуждения и только закалился в нем. Казалось, Дунаев мог вызвать у него долю сочувствия. Только я этого не заметил. Нет. Осадчий, будь он свидетелем разговора, думаю, остался бы доволен. Такой вот Дунаев в Толике умер бесповоротно…
Уже уходя из конторки мастеров, я подумал, что, конечно, лучше не делать в жизни ошибок. Хотя не всем это удается. Поскользнулся на жизненной дорожке и Толик. Но теперь он, видимо, извлек из случившегося полезный урок. А дальше? Дальше не повторять своих ошибок каждый разумный человек может и должен.