Топорок и его друзья
Шрифт:
После отъезда Ильи Тимофеевича Топорок затосковал. Дни казались ему мучительно долгими, праздность, даже вынужденная, делает время ленивым и вялым.
Хорошо еще, что Федя захватил из города целую связку интересных книг. Чтение скрашивало одиночество и сокращало томительные промежутки между завтраками, обедами и ужинами. В саду у Храмовых, в самом его отдалении, стоял шалаш. В этом шалаше Топорок и пропадал целыми днями.
Шутливые слова Леньки Рыжего о ссылке стали для Топорка роковыми. Федя, действительно, вообразил, что он опальный поэт, и теперь
Екатерина Степановна по части опальных поэтов никакого опыта не имела, поэтому Федино состояние истолковывала по-своему.
— Плохо Феденьке у нас, — пожаловалась она как-то после завтрака мужу. — Личико у него такое тускмяное, глазыньки в печаль окунулись... И молчит, родимый. Не захворал бы.
— По городу, по отцу с матерью скучает, — успокоил жену Храмов. — Обвыкнется.
— Думаешь, обвыкнется?
— А то как же! Ко всему человек привыкает... Занять Федюху чем-то надо.
— Может, ему еда наша деревенская не по вкусу? Кто в город поедет, накажи тому колбаски подороже купить, еще какой еды городской.
— Ладно, накажу, да не в еде суть. Так надо сделать, чтобы Федюха деревню нашу полюбил.
Екатерина Степановна поглядела в оконце, которое выходило в сад, и зашептала:
— Опять в шалаш забрался. — Лицо ее вдруг сморщилось, и Храмова стала сморкаться в передник. — Это ж надо! Чисто волчонок в норочку от нас прячется.
— Не разводи сырость... «Чисто волчонок в норочку от нас прячется»! Скажет тоже! Если хочешь знать, он в шалаше сочинительствует.
— Господи! Это хорошо или плохо?
— А сама-то не можешь, что ли, сообразить?
— Да не могу я взять в толк, что такое сочинительство?
— Стихи Федя сочиняет в шалаше.
— Глянь-ка! Как же ты, старый, про стихи проведал?
Семен Васильевич усмехнулся смущенно и проворчал:
— Много будешь знать, совсем состаришься... Пойду-ка, схожу к Петровичу. Он у нас мужик головастый. Может, что присоветует.
От Петра Петровича Храмов вернулся только к обеду, вернулся довольный, улыбчивый.
Екатерине Степановне не терпелось узнать, что присоветовал мужу Селиванов, но спросить его об этом не могла: за столом сидел Федя. Сидел, как всегда, молча, насупившись.
К концу обеда, когда пили уже грушевый взвар, Семен Васильевич, будто ненароком, объявил:
— Сегодня поедем в лес.
— В лес? Зачем? — удивилась Екатерина Степановна.
Федя лениво потягивал кисловато-сладкий, остуженный в погребе взвар и оставался безучастным к сообщению Храмова.
— Видишь ли, — нарочито громко ответил жене Семен Васильевич, — правление решило памятную доску поставить на том месте, где нашла ты умирающего героя Илью Тимофеевича Топоркова.
Федя поперхнулся взваром. Храмов сделал вид, что не заметил этого, и продолжил:
— Для этого и надо в лес ехать. Мы должны
Екатерина Степановна, все еще не понимая, ради чего затеяна поездка в лес, искренне возмутилась:
— Чего ж его указывать-то? Там ведь давным-давно столбочек врыт.
Храмов осадил жену укоряющим взглядом.
— Сказано тебе, точно-преточно место надо указать. Непонятливая ты!
— Ладно, не ворчи. Когда ехать надо?
— Сразу после обеда Петр Петрович и заедет за нами.
— А мне с вами можно? — робко спросил Топорок.
— Чего тебе, внучек? — Семен Васильевич прикинулся, что не расслышал просьбы.
— Возьмите, пожалуйста, меня с собою. — Федя умоляюще посмотрел на Храмовых.
— Поедем, коли хочешь.
Топорок сразу же заметил в машине на заднем сиденье Ларису, но ему сейчас было совершенно все равно, с кем он будет сидеть. Главное, что он скоро увидит то место, куда приполз истекающий кровью папка. Топорок уже не раз старался представить это место. И всякий раз воображение рисовало лесной участок, изрытый снарядами. Кругом окопы, воронки, колючая проволока. Перед глазами вставали картины, которые Феде доводилось видеть в кино, на фотографиях, в книжках...
Проселочная дорога, по которой они ехали, была заглохшей и чуть угадывалась в густой траве. Над дорогой порхали бабочки. Они чутко отлетали от автомобиля, но мухи, жучки, слепни то и дело разбивались о лобовое стекло. Пахло теплыми цветами и медом. В эти запахи врывалась горьковатость листьев и густой аромат топленой смолы.
Глядя на дорогу, все притихли и ехали некоторое время, не разговаривая. Прервал молчание Храмов. Он вздохнул и задушевно так, но с грустью сказал:
— Благодать-то какая! — А потом обратился к Екатерине Степановне: — А помнишь, старая, какой эта дорожка была, когда Илью на своей колымаге везли?
— Как не помнить... Каждый шаг помню... О чем мечтала тогда, это лечь на дорогу и помереть. И легла, если бы не надо было спасать раненого. Откуда силы только брались?..
Обыкновенная тихая лесная дорога. Густой островок молодняка. Старая ель и полянка, залитая щедрым жарким солнцем, — вот что предстало перед глазами Топорка, когда он вышел из машины. Ни окопов, ни изрытой снарядами земли, ни колючей проволоки... Подле дороги, возле маленького бугорка, был врыт столбик. К нему-то и направились Храмовы и Селивановы. И Топорок пошел, осторожно ступая, будто боясь сделать больно земле.
— Вот здесь он и лежал, — сказала Екатерина Степановна. — Ногами к дороге, головой — к ельнику. Я сначала, значит, испугалась и пробежала мимо, а потом вернулась и подошла к нему с этой вот стороны. — Храмова отбежала от столбика и, словно старая актриса, припоминающая свою давнюю роль, стала показывать, как все когда-то было. Она быстро прошлась по дороге, затем остановилась и недоверчивыми пугливыми шагами стала возвращаться к столбику. И казалось всем, что не к столбику возвращалась она сейчас, а к человеку, который лежал возле дороги, уткнувшись лицом в землю.