Топорок и его друзья
Шрифт:
Селиванов глянул, на деда и захохотал. Смеялся до слез и все приговаривал:
— Ну, Казак! Ну, артист!.. Ох! Сейчас помрет от тифа.
Но дед Казак не сдавался, продолжал быть «тифозным». Сиплым голосом умирающего он спросил:
— Зачем звал-то, господин староста?
Петр Никитович от этих слов сразу смолк и потемнел лицом.
— Хватит, Павел, болеть. Не трясись и глаза не выкатывай — вредно. Ты такой же тифозный, как я староста... Немцы ушли. «Тиф» сделал свое дело... — Селиванов пристально поглядел на своего давнишнего друга. И после
— Ну, што? — холодно спросил он.
— Садись, покурим, — попросил Селиванов.
— Дык, я и постою.
— Не хочешь с предателем рядом сидеть?
— Лежал долго и постоять хочется, — ушел от прямого ответа Казак.
— Ну, постой, постой, — Селиванов закурил. — Никому не должен был говорить я того, что тебе сейчас скажу... Старостой быть мне приказал подпольный райком партии... Тяжело мне, Павел, тяжело. И пуще всего от людского презрения. Ведь и ты меня немецким прихвостнем считал? А?
— Врать не стану — считал.
Друзья посидели, не разговаривая. Пришло запоздалое утро поздней осени, но пришло оно с солнцем. И так давно не было солнца, что они глядели на него как на дорогой подарок природы.
— Посмотри-ка, — сказал дед Казак. — Немцы ушли, и солнышко засветило...
— Засветило. — Селиванов улыбнулся солнцу.
— Слушай, — спохватился Казак, — а кто же у нас первый тиф-то надумал?
— Да Храмов. Зашел как-то к ним, гляжу, а Семен «болеет на печке» тифом.
— Это какой же дурак при тифе на печку забираться ему присоветовал? — возмутился дед Казак.
— И я ему про то сказал. А тиф Семену понадобился для отвода глаз. Раненого он с Катериной выхаживает... Вот тогда я и доложил майору Шмюккеру о тифе в деревне. Он побелел даже и велел столбики с запретными объявлениями поставить.
— Конечно, Петр, ловко мы обошли немцев. А если бы аспиды прознали правду? А?
— Думал я об этом, думал... Передышка нам нужна. Вот так нужна! — Селиванов провел ладонью по шее, — Одиннадцать раненых бойцов один я прячу. Лечим их со старухой... И знаю, что еще многие выхаживают наших. Если по домам пойти, целую роту смело набрать можно.
— Можно, — согласился дед Казак. — Сам пятерых выхаживаю.
— Ну, вот видишь! Ореховка сейчас не просто деревня. Ореховка — подпольный госпиталь. Сегодня ночью к нам придут врачи и принесут медикаменты и осмотрят раненых. Ты будешь сопровождать докторов. Это просьба подпольного райкома партии. Понял? В деревне все по-прежнему должны думать, что я немецкий староста. — Селиванов вздохнул.
Ореховский подпольный госпиталь заработал. Раненых оказалось гораздо больше, чем предполагали Селиванов и дед Казак. К тому же, дед Казак «тайком» от старосты стал раздавать зерно и продукты колхозникам со складов, которые немцы не успели разграбить. Никто в Ореховке и не догадывался, что всей работой подпольного госпиталя руководит староста. Все считали его предателем, а деда Казака — настоящим героем.
Селиванов со дня на день ожидал возвращения немцев. Он знал,
Однажды утром, когда врачи делали очередной обход, на околице показались мотоциклисты. Селиванов выскочил на улицу раздетый, без шапки и заспешил навстречу фашистам. Мотоциклисты остановились. Селиванов отвесил поясной поклон.
— Староста? — спросил по-русски ефрейтор, сидевший в коляске головной машины.
— Так точно, господин офицер.
— Тиф кончился в деревне?
— На убыль пошел, господин офицер.
— Что значит «на убыль»?
— Многие выздоравливать стали. — Селиванов вспомнил всех, кто умер за последние годы, и добавил: — А девять человек преставились.
— Что, что?
— Девять человек померли.
— Есть умирали?
— Так точно, господин офицер. Четыре старика, две старухи и три младенца отдали богу душу, — Селиванов посмотрел на небо и размашисто перекрестился.
Переводчик передал суть разговора со старостой солдатам. Они жарко о чем-то заспорили, потом затихли.
— Мы приехали делать дезинфекция, но солдаты устали. Ты сам делаешь эту работу. В домах обрызгать полы, стены вот этим... лекарство.
— Слушаюсь. Все сделаю, господин офицер... Может, заглянете ко мне позавтракать? — Селиванов подобострастно улыбнулся. — Жена моя уже поправилась.
— Спасибо, спасибо, — покровительственно поблагодарил старосту переводчик. — Мы должны вернулся в часть. Через семь дней в Ореховку придут солдаты фюрера. Чтобы встречал хлебом и соль.
— Слушаюсь, господин офицер.
Мотоциклисты поспешно укатили.
Петр Никитович стоял посреди улицы раздетый, с непокрытой головой и все отвешивал поклоны.
Не заходя домой, он прошел к деду Казаку и приказал ему собрать врачей на срочное и важное совещание. Вскоре врачи и дед Казак пришли в овраг за деревней, где их ждал Селиванов.
...Через четыре дня темной ноябрьской ночью сто пятьдесят семь красноармейцев во главе с лейтенантом Топорковым ушли из Ореховки. Раненые уходили в лес, где находился подпольный райком партии и небольшой отряд партизан. Русская природа точно в сговоре была с русскими людьми: к утру повалил снег.
Немцы, как и предполагал Селиванов, заявились раньше обещанного. Но в деревне все спокойно, столбики с дощечками, предупреждающими о тифе, были убраны, на деревенском погосте прибавилось девять свежих могил, вся Ореховка пропахла хлоркой. Даже на улице она заглушала запах молодого снега.
Первый день в «ссылке»
Федя задремал к концу пути, и Илье Тимофеевичу пришлось потрясти сына за плечо, чтобы разбудить его. Они вышли из автобуса, тут же к Илье Тимофеевичу подбежала полная старая женщина и стала его обнимать, целовать: Ее все оттеснял однорукий усатый старик. Наконец, старик отнял у нее Фединого папу. Тогда женщина стала обнимать и целовать Федю. Целовала и счастливо повторяла: