Торговец тюльпанами
Шрифт:
Виллем по-детски съежился, будто хотел стать маленьким и незаметным, чтобы спрятаться от хищника. А регент, только что ревевший, будто дикий зверь, вдруг сменил тон и сладким голоском прямо-таки промурлыкал свои доводы:
— Мальчик мой, я не только не собираюсь тобой управлять, но не хочу даже и просто влиять на твои убеждения… Конечно же, ты должен везде искать выгоды для своих родных и стараться их защитить, но разве я когда-нибудь отказывал тебе в совете? Ведь это я вытащил тебя, можно сказать, из грязи, это я всего за несколько дней вывел тебя в первый ряд сообщества тюльпанщиков. Я дал тебе золото, наряды, карету, и даже навлек этим на себя осуждение сына — он сразу почувствовал, что
— Разумеется, заслужили, — еле выговорил Виллем, ощущая, как растет в его горле ком тревоги.
Берестейн удовлетворенно кивнул. Телом регент был крепок, выглядел внушительно, но сейчас он нарочно ссутулился и стал похож на безобидного старичка, у которого нет просто ничего общего с недавним чудовищем. Окончательно входя в образ, Паулюс пару раз кашлянул, сплюнул в платок и тут же его свернул — будто чахоточный.
— Подумай сам — с чего бы я вдруг стал тебя обманывать? Зачем мне рвать в клочья материю, которую сам же так терпеливо ткал? Мальчик мой милый, все, что мне важно, это твое благо, а благо — твое и твоей семьи — имеет в моих глазах очертания этой чудесной луковицы, ее вес и ее окраску! Отделайся от дома, который вас тяготит, и я добьюсь для тебя как для брата моей невестки положения, которое позволит купить другой, еще лучше… может, и не один! Более того, я ссужу тебя деньгами, чтобы вам не пришлось терпеть неудобств, живя, пока не переедете в новый дом, на постоялом дворе. Понимаешь? Я возьму все расходы по переезду на себя — достаточно для этого освободить от жильцов один из домов, которые я сдаю в народных кварталах города, а это не сложнее, чем свечку загасить…
Подкрепляя слово делом, ректор зажал большим и указательным пальцами горящий фитиль, и над свечкой поднялся едкий белый дымок.
— И еще одно… — продолжал Паулюс, видя, что ученик еще не готов сдаться. — Отец этого вельможи, которому ты бросаешь вызов…
Он приложил к уху Виллема сложенные рупором ладони.
— …был секретарем Государственного Совета, Константин с детства пользовался огромными привилегиями, и будущее перед ним открывалось во сто раз прекраснее твоего… Пока ты в нетопленой комнате, запинаясь, лепетал латинские слова, он учился, сидя у камина и поедая сласти с серебряного блюда. Пока ты обдирал пальцы о грубо сработанную лютню, его рука ласкала инструмент, сделанный из нежнейших пород дерева, и за каждую ноту учитель его нахваливал. От всего ему доставалась лучшая часть, из любого плода он выедал сочную мякоть, и мякиш — из любого куска хлеба… Подумай о том, сколько усилий от тебя потребовалось, чтобы забраться на ту ступеньку, которую он попирал, едва родившись! Подумай о тех возможностях, каких у тебя сроду не было, а ему доставались легче легкого! Ты хочешь, чтобы так продолжалось вечно? Ты хочешь, чтобы господин Хёйгенс отобрал у тебя эту луковицу тюльпана, как отнял у тебе подобных славу и богатство? Не получил благодаря собственным заслугам и достоинствам, а попросту захватил! Или ты хочешь стать орудием мести и преподать этому красавчику жестокий урок, возможно, единственный за всю его жизнь? Это дело твоей совести, юный Деруик, надо решать, и решать не медля.
Виллем так разволновался, слушая ректора, что далеко не сразу заметил, как чужая рука ползет по его ляжке. А теперь уже она угнездилась на самом верху, почти что в паховой складке. Ему стало страшно, он вздрогнул и стряхнул непрошеную гостью, как стряхнул бы паука, но та вернулась на прежнее место… нет, не на прежнее — еще ближе подобралась к гульфику. Что, Паулюс с ума сошел, что ли? Да, видно, рехнулся, раз пристает к нему посреди собрания тюльпанщиков!
— Мессир, заклинаю вас…
— Что ты решил?
— Ваша рука…
— Твой выбор!
Стало ясно: пока он не ответит, в покое его не оставят, и в душе Виллема пробудилось враждебное чувство, направленное, как ни странно, не на Паулюса, но на Хёйгенса, свидетеля его позора. Это чувство быстро росло и обострилось до предела, когда на лице вельможи появилась улыбка. Тайный советник всего лишь забавлялся, глядя на растерянного соперника, но Деруику почудилось, будто он уловил насмешку — ту самую насмешку над изношенной одеждой, кривоногой лошадкой, шатким балконом, какую его семье приходилось терпеть с давних пор и какой долго питалась его злоба.
И тогда рука его сама собой потянулась вверх, и Виллем решительно произнес:
— Я набавляю цену.
— И что же вы предлагаете? — вскинулся Хёйгенс.
— Свой дом на Крёйстраат, в Харлеме. Господин Берестейн может засвидетельствовать, что дом у меня роскошный, очень красивый, и к тому же на его крыше только что свил гнездо аист!
— Этот дом стоит самое меньшее двадцать тысяч гульденов! — с видом знатока подтвердил регент.
— Вздор! — закричал Хёйгенс. — Секретарь, я запрещаю вам записывать эту ставку! Луковица моя!
— Предложите больше, если можете! — подначил его Виллем.
— Умолкни, мальчик, иди поиграй в шарики!
Если до того у старшего Деруика и были, пусть и небольшие, сомнения в том, стоит ли овчинка выделки, нанесенное ему оскорбление положило конец раздумьям, и юный тюльпанщик превратился в самого свирепого противника из всех, с какими Хёйгенсу приходилось сталкиваться. Виллем парировал любой удар, отвечал на любое слово, он словно бы сделался зеркальным отражением соперника.
И в конце концов преимущество осталось за ним: трактирщик, посланный по его приказу проверить, в каком состоянии имение Деруиков, заявил, что имение великолепно и что он никогда не видел ни более ухоженного, ни лучше расположенного дома, чем этот. Хозяин таверны был известен еще и как хороший проповедник, и его свидетельство убедило секретаря в том, что луковицу Semper Augustus следует отдать младшему из соперников. К величайшему негодованию вельможи, на доске появились три черты и круг, и Хёйгенс покинул «Золотую лозу», осыпая всех подряд угрозами и проклятиями.
Едва он удалился, принесли всё, что требуется для письма: бумагу, перья, оловянную чернильницу, и Паулюс — Деруик с удивлением узнал, что тот еще и поверенный — сам составил акт о передаче владения, оставалось только подписать его, что Виллем и проделал, не забыв после этого зачерпнуть из коробки немного песка и присыпать еще не просохшие чернила.
— Как по-вашему, я правильно поступил? — спросил он у странно поглядывавшего на него секретаря.
Тот ответил загадочно:
— Спросите у зяблика, правильно ли он поступает, когда поет!
«Да не все ли равно, в конце-то концов! — подумал Виллем. — Этот дом для меня ничто, а Петра — моя сестра, моя жизнь… Когда-нибудь она скажет мне спасибо за то, что выдал ее замуж!»
Почти уснувшего Маттейса Хуфнагеля растолкали, сообщили, что теперь он владелец дворца, и велели отдать все еще зажатую в кулаке луковицу. Фермер удивился, обрадовался и скрепил сделку на свой лад: он дважды плюнул на ладонь, протянул грязную руку удачливому покупателю, и драгоценная луковица перешла из его руки в руку Виллема, который, в свою очередь, передал ее хозяину, торжественно провозгласив: