Торговка
Шрифт:
Я особенно не распространялась о себе, сказала, что здесь впервые, знакомые пригласили на грибы.
— Это кто ж у тебя там знакомый? — спросила она.
— Да есть… Рагозина такая…
— Теть Нина, что ль? — удивилась молодуха. — Да она ж городская! И леса боится! Хочешь, я тебя сама сведу! Я все места тут с рождения знаю!
— Если получится, так и сходим, — согласилась я.
От железнодорожной платформы, на которой останавливаются на минуту нечастые электрички, до деревни идти предстояло километров пятнадцать лесом, принадлежавшим какому-то заброшенному охотничьему хозяйству.
Рядом с петлявшей по березнякам грунтовой полудорогой-полутропой,
Когда-то в Журчихе жило много народу, были и молодые, работавшие в совхозе, и моя попутчица еще помнила, как по утрам в деревню приезжал крытый брезентом грузовик с лавками в кузове, на котором было написано: «Осторожно, люди!» Доярок и скотников отвозили куда-то за лес, на совхозные фермы, а по вечерам возвращали в Журчиху. Но это было очень давно, а теперь деревня почти обезлюдела. Если не считать летних дачников, в ней на постоянно остались только старцы и старухи, совхоз накрылся, пахотные земли, которые засевали овсами или травяной смесью на силос, поросли сорняками, и в этих джунглях паслось не больше десятка местных коров.
С большими осенними дождями дорога через лес раскисает, зимой ее никто не чистит, и ее заваливает снегами так, что добраться до деревни можно только на гусеничном тракторе. А если зимой случается какая-нибудь нужда, последние из аборигенов выходят в большой мир по льду замерзшей речки.
Речка мне неожиданно сильно понравилась. Быстрая и озорная, с прозрачной, очень чистой водой, она храбро прорезала невысокие увалы, на которых рос не только матерый березняк, но и сумрачно-черные ели.
Мы то и дело отдыхали, хлебали холодную, как жидкий лед, воду из ладошек, и моя проводница рассказывала, что дальше Журчиха впадает в Пахру, та, в свою очередь, втекает в Москву-реку, а Москва-река каналом соединена с Волгой, и в детстве Вера всерьез верила, что если идти за водой, то непременно дойдешь до Каспийского моря. Но чужое море никому не нужно, потому что у журчихинских есть свое. Когда-то в дальние эпохи речку чуть ниже избяных порядков перегородили земляной плотиной, она надежно подпружила течение, и деревня испокон веку смотрится всеми палисадами в зеркало громадного пруда, окаймленного ивами и рябинниками. Вода в пруду необыкновенно мягкая, и от нее любые волосы пушатся и становятся шелковыми. Вере явно страшно хотелось, чтобы мне понравилась ее родная деревня Журчиха.
День задался, как на праздник. Холодное небо было прозрачно-синим, без облачка, лес пока не сбросил листву, и она густо погудывала и шелестела под ветром и была как карнавальные флаги — желтой, оранжевой, красной. Березы стояли словно обвешанные золотыми монетками, которые изредка осыпались на дорогу. А ели, уже готовые к морозам, будто надели зеленые шубы и приукрасились шишками, как лиловыми свечками. Тучки пестрых дроздов обрабатывали щедрые рябинники, переругиваясь еще с какой-то птичьей мелочью.
Подобно летучему призраку, мелькнул перед нами, пересекая дорогу, еще бурый по-летнему заяц, и Вера заорала и затопала ногами, свистя в два пальца. Потом похвасталась, что, после того как из-за разрухи совхозные перестали сыпать на поля химию, живность, которую совсем было выморочили в окрестностях Журчихи,
«А может, напрасно я на отца бочки качу? — озадаченно думала я. — Может быть, он сюда совсем не для того смылся… А просто охотиться?»
Но сердцем чуяла: какая там, к чертям, охота?
Вера все говорила и говорила. Я теперь точно знала, чего нет в Журчихе: телефона, магазина и медпункта. Если кто хворал, то вся деревня сообща ставила диагноз и волокла больному заначенные микстуры. Была, конечно, некая бабка Кишкиниха, которая заговаривала зубы и останавливала кровь, но она была так стара, что уже и самой себе не могла ничего заговорить. Все знали, что Верин дед Миша давным-давно выстрогал и держит в своем дровянике гроб для соседки, чтобы оперативно переправить ее на местное кладбище. По его мнению, Кишкиниха есть полная ведьма и пребывать ей после смерти среди оставшихся в живых девятнадцати журчихинских хозяек опасно: неизвестно, что она может выкинуть. Старик Вере на полном серьезе рассказывал, что лично видел, как Кишкиниха, когда была помоложе, летала в райцентр за пенсией на метле. Но теперь не летает.
Моя попутчица прошла на первое же подворье, где у избы стояла телега, а по двору бродила и щипала травку серая мосластая кобыла. Я пошла дальше.
Над серыми крышами горбатых бревенчатых изб, похожих на днища опрокинутых лодок, ветер разметывал хвосты белого и горького дыма. В огородах дожигали ботву и мусор, на плотине сидели местные собаки и смотрели на пруд, по черной, тяжелой, как машинное масло, ледяной воде которого шла рябь от ветра. Зрелище было интересное: на полузатопленных мостках отважно стояла полуголая и босая фигуристая особа в красном купальнике и розовой резиновой шапочке. Она приседала, вскидывала голые руки и старалась достать ногами до своей макушки. Изо рта женщины вылетал парок, и от одного вида на эту ненормальную меня пробрала дрожь. Рагозина-старшая моржевала!
Нина Васильевна картинно оттолкнулась от мостков, раскинула руки, наподобие Икара, и, завизжав, плюхнулась в воду. Собаки залаяли, а стая гусей, обсевших берег, возбужденно загоготала: даже им было понятно, что эта баба свихнулась. Рагозина вынырнула и бесстрашно поплыла, мелькая розовыми пятками и что-то призывно крича смеющемуся типу в сапогах и полувоенном линялом хаки, который стоял близ мостков, распялив на руках приготовленное байковое одеяло. Этот тип был мой собственный отец.
Только тут я поняла, что совершенно не знаю, что мне делать.
То есть я не сомневалась, что все это безобразие надо немедленно прекращать и вырывать Антона Никанорыча из цепких рук коварной соблазнительницы. Но вот как это сделать?
Отец принял мокрую Рагозину из ледяных вод, заботливо закутал в одеяло и вскинул на руки. Он уже почти донес ее до ворот подворья, когда я догнала их.
— Здрасьте вам, — сказала я им в спину.
Отец оглянулся и уставился на меня удивленно, но молча. Только усы раздул недовольно.
— Какая радость! У нас уже гости! — весело засмеялась Нина Васильевна. — Но я была бы не прочь, если бы вы отнесли меня к печке, Антон Никанорович! Мне же все-таки холодно!