Тоска по чужбине
Шрифт:
— Чим станешь потчевать? — шутливо приставал посельский Трифон к келарю. — Чим развеешь уныние наше, оно же главный грех?
И тот, обычно строгий, перечислил, невольно испытывая удовольствие от братского предвкушения:
— Перепеча сдобная, привозная из города, ко штям по два яйца, каша пшённая с гроздовой ягодой-изумом, с маслом, да квас медвян.
— Без хмеля?
— Ты его клал туды?.. А може, кто и заложил, за всеми же не усмотришь. Ин за ним грех.
Кого другого, а келаря, по праздникам умевшего втихую побаловать братию хмельным, за руку никому поймать не удавалось. Однажды некий дурак-уставник возопил: «Кто-то хмельного взвару в квас добавил! Кто у нас кроме келаря да подкеларника в погреб
Шли медленные, солнечные дни первой недели после Троицы. Отец Савелий, служивший по особым дням в Ивановском монастыре, не появлялся. Видно, всё было недосуг ему узнать про Ксюшу. Арсений не заходил к игумену без вызова — и не тянуло, и старцы по своим соображениям неохотно пускали к болящему рядовых иноков. Готовясь к перемене власти, они перебирали возможных претендентов, подсылали соглядатаев и советчиков в епархию, даже одного — в Москву, но понимали по прошлому опыту, что преемником Сильвестра окажется человек неожиданный и Непременно одобренный государем. А до приезда этого чужого человека надобно привести дела в порядок.
По окончании нефимона Арсений затворялся в келье, но ни свечи не зажигал, ни молитвы не творил на сон. Лежал на грубом суконном одеяле, уставясь на серую заплатку оконца, а видел только соломенные волосы, упавшие на выжидательно-покорное и строгое лицо, и очи — васильки во ржи. Руки слепо и несыто блуждали в горячем раздолье девичьего тела, губы впивались в губы, не отдавая и не получая последней сладости.
Так было каждый вечер. Марфуша не отпускала его. Он запретил себе ходить в деревню Нави. Рубил воображение у корня. Днём это удавалось. Ночь припасала своё мучение, изощряясь в бесстыдном разнообразии.
«Рождение страсти слагается из четырёх частей: прилог — упоминание, соблазн; сочетание — когда мы поддаёмся помыслу, оно же — прорастание прилога; сложение — приемля помыслы или образы и с ними глаголя, сложит грешник в мысли своей: тако быть! Их завершает пленение: страсть, временем долгим в душе гнездяся, утверждается от собеседования частого и мечтания».
Всё это изучал Арсений, как и любой монах в начале искуса, понимая, как тяжек пожизненный обет безбрачия. Многие ли соблюдали его — другой вопрос. Большинство соблюдало. Неупокой не ожидал, что он, прилежный читатель Нила Сорского, окажется слабее большинства.
«Постави ум глух и нем во время молитвы и имети сердце безмолвствующе от всякого помысла, — учил Нил Сорский страстного человека. — Понеже бесстрастным помыслам страстные последуют, и первых вход вторым вина бывает». Заволжский старец ведал и силу страсти, и тёмные ходы её и умел перехватывать их, как дыхание во вражьем горле.
Ветлужский старец Власий уточнил: уничтожить все помыслы под силу одним угодникам. Легче иное — вытеснить опасный помысел полезным, грязный — чистым. Неупокой заметил с недавних пор, что два мечтания, вытесняя стыдные, помогают ему заснуть под утро: о маленьком Филипке, заталкивавшем в онемевший рот краюшку хлеба, когда ворам случалось добыть её; и о молитве Ксюши, которую он представлял уже под чёрным платом, заменявшим инокиням куколь, и с таким прекрасным, тонким и чистым ликом, что вожделение плотское уничтожалось... Молилась Ксюша в воображении Неупокоя перед распятием, какое он видел у княгини Курбской.
Может быть, в Ксюше, сестре его духовной, его спасение и прощение? Сперва он думал о ней, чтобы не думать о Марфуше; чем далее, тем помыслы его становились и возвышеннее и настойчивее, он уже мог бы нарисовать её милый и чистый облик на стене кельи, да Бог не дал ему иконописного таланта. Он слышал, что имперские рыцари носили на щитах знаки любимых, к которым по обету не вожделели. Такой хранительницей его в пустынножительстве и странствиях будет инокиня Ксюша... Впрочем, у неё теперь иное имя.
За
— Сей сын мой духовный, отец Савелий. У него от меня тайн нет. Такоже и у меня от него. Молви при нём, об чём я просил узнать, не сомневаясь. Мне так нужно.
Отец Савелий отучился удивляться и вопрошать лишнее, служа и принимая исповеди в женском монастыре. Тайны черниц его, однако, не слишком тяготили, он выглядел до неприличия здоровым, сочным, густогласым рядом с Сильвестром. Одна у него была слабость — любил поражать людей, удивлять и даже конфузить их, для чего щедро использовал как раз те происшествия в женской обители, в молчании о которых давал обет. Это через него в позапрошлое Крещение, когда Неупокой только готовился в Литву, пошла гулять по Пскову байка о явлении беса одной монахине. Игумен, заражённый исходящим от Савелия здоровым духом, возвеселился, его потянуло на простые, скоромные разговоры, так что они не сразу перешли к тому, о чём хотел узнать Неупокой. Вдруг оказалось, что уже давно перешли, ибо инокиня Калерия, увидевшая беса в образе своего любимого, в миру звалась Ксений Колычевой.
Что за дело белочке до содранной и вывернутой шкурки, хоть бы и на заборе распяленной на общее позорище, если свободная душа её умчалась в лес! Тело, сказала мать игуменья, яко одежда наша: сбросив, не плачем, а испачканное моём — были бы руки да охота. С тела смоется всё, страшно лишь душу загрязнить. И Ксюша стала относиться к своему поруганному телу как к рубахе, отстиранной не добела, но по мере носки всё ветшающей и выгорающей, так что скоро и пятнышка не разглядишь. Да незачем и всматриваться, если есть иное: Господь, предвечное добро и бескрайний мир, нуждающийся в посеве этого добра. Кому же его и сеять, как не тем, кто от иных забот избавлен самой судьбой, — невестам Христовым!
Молиться просто, говаривала мать игуменья, а ещё проще откупиться от нищих подаянием. Ты испытай себя на деле. Вот в рыбацких деревеньках севернее Гдова, где у Ивановского монастыря были ловли на Чудском озере, дети неведомой болезнью изнемогают — то ли от рыбы-малосолки, то ли от местных вод. Жители тех болотистых равнин привыкли относиться к гибели детей с покорностью отчаяния, в их запустелой жизни многое воспринималось проще, чем в псковском празднолюбивом благополучии. Гдов был далёк; кроме приказчиков-наймитов туда мало кто и заглядывал. Покуда Ксюша была послушницей, ей было приличнее, чем инокиням, сопровождать в поездки старика приказчика. И она бесстрашно отправилась в Гдов под охраной одного вооружённого возницы да игуменского благословения, веря, что ей в крестьянских избах откроются такие двери и напогребицы, какие ни приказчику, ни матери игуменье недоступны.
Гдов был её испытанием перед постригом, как было принято не только в Ивановском монастыре: если ты не дал вклада, докажи свою полезность обители, умение работать. Дунюшка Колычева незаметно передала дочери многие навыки домашнего обихода, в том числе пристальную заботу о чистоте и лекарское, травное искусство. Игуменья всё это вызнала, сообразила и, не смущаясь возрастом послушницы, отправила её туда, где этих начал и навыков не хватало.
На Ксюшу места под Гдовом, плоские берега Чудского озера, переходящие в такие же бескрайние лесистые болота, произвели одновременно и тусклое, тягучее, и возбуждающее впечатление. Здесь ей впервые открылось, как велика и неприветлива земля, как трудно добыть на ней даже простое пропитание, как трудно просто жить, а значит, у неё, Ксюши, есть бесконечное поле приложения сил. Её пашня, её маленькая, но острая соха...