Тоска по чужбине
Шрифт:
— Во всех монастырях одно, всех развращает бездельная жизнь в обители. Можем судить по нашим православным. Верующие отворачиваются от них, приходы их пустеют, як и католические.
— Происками вас, социниан да лютеран!
— Чтобы узреть, каковы попы, не надобно соблазна Лютерова. Али ты сам, князь, не ведаешь, как развращена Церковь попами да монахами?
Андрей Михайлович с неожиданной уступчивостью провозгласил:
— Нехай им Бог судит, не аз: бо маю и своё бремя грехов тяжкое, в нём же повинен ответ дать праведному судии.
И весь тот вечер до конца застолья был
На исходе вечера случилось непонятное. Гости уже устало разбрелись по дому, разбились по трое-четверо, доспоривали, допивали и выясняли свои шляхетские, далёкие от философии дела... Слуга Андрея Михайловича позвал Игнатия с Неупокоем в одну из комнат, сказав, что князь желает с ними побеседовать. Вспомнив, с какой непримиримостью смотрели друг на друга Косой и Курбский, Неупокой удивился, как охотно пошёл Игнатий за слугой. Скоро ему пришлось убедиться, что Игнатий вообще относился к Андрею Михайловичу терпимее учителя и даже, как это ни странно выглядело, беседовал с ним исповедально-доверительно и жалостно. Когда Андрей Михайлович прилёг на жёсткой оттоманке, с заметной тяжестью опершись на локоть, его и впрямь можно было пожалеть — таким болезненно-усталым выглядел князь, и очи его цвета тающего льда обратились к Игнатию с тоскливым вопрошанием.
— Ну, поведайте, каково в России? — начал он тепло, но тут же и струйка желчи прорвалась: — Чай, васильки обильней прежнего цветут во ржи?
— Поля чистой пшеницы тоже есть, — возразил Игнатий, мягкой улыбкой намекая на слова одного из посланий Курбского.
— Их разом не вытопчешь. — Андрей Михайлович повернулся к Неупокою: — Сказывают, ты, калугере, из Печор. Как там живётся-молится после гибели Корнилия? Иосифляне полностью взяли верх али прозябает искренняя вера?
Неупокою всё ещё непривычно было видеть вблизи человека, о котором в России говорили как о главном супротивнике царя, пуще польского короля. Он развёл руками:
— Службы идут по уставу, кельи общежитийные, иноки на разряды разделены, а трапезуют вместе. Не ведаю, твоя милость, чем отличались устроения отца Корнилия, меня тогда в Печорах не было... Только не он ли стену строил?
На стену деньги надобны и труд детёнышей. Далеко сие от нестяжательства.
— Вижу, заражён ты крайним безумием социниан!
— Я, государь, заволжских старцев ученик. Да на словах и новый игумен Сильвестр Нила Сорского чтит, а не Иосифа Волоцкого угодливое озлобление. И государь, я слышал, с Максимом Греком любил беседовать. Но как до дела доходит...
Курбский перебил его:
— Дело-то непростое, калугере: государство! Разве оно акридами питается? И в нестяжательстве надобно меру знать, иначе церкви православные в ничтожество впадут, а лютеранские возвысятся.
— Лютерово учение не златыми главами, а свободным духом живо!
— Курбский всё больше раздражался:
— Не понимаешь ты! Коли бы государство состояло из книжников, можно и без каменных храмов обойтись. Но государство — это множество! Как говорил злодей Чингис, устроитель государства татарского, множество — это страшно! Потому и нужна в его устроении мера и хладный рассудок,
«Чудом нашим» князь Курбский письменно и устно именовал царя. Неупокой, невольно улыбнувшись, вновь не удержался от возражения, удивляясь своей упорной, даже неразумной дерзости:
— Что же, заветы заволжских старцев не годны для устроения жизни?
— Да ты помысли, возможна ли жизнь по их заветам где-либо, кроме бедной кельи? А всех по кельям не распихаешь, калугере. Потому самое чистое учение грязнится и искажается, приходя в мир. Наша забота — сберечь его основу... Будет об этом! Скажи, ты знаешь греческий?
— Читаю.
— А латиницу?
— Писания святых отцов разбираю со словником.
— Мне человек нужен для переложения некоторых богословских трудов на русский язык. Мало у нас знают древних писателей, оттого и ереси, и споры о словах. Отенский пишет про Косого — не было-де такого учения раньше. Кабы он читал поболее, знал бы, что ересь плебейская во многих странах прорастала... Хочешь у меня служить?
— Ты, княже, сам сказал, я-де социнианством развращён.
— Оно неглубоко в тебе. С Косым ведёшься, а тайна Тройцы живёт в тебе, да и Христа ты человеком не полагаешь. Признайся-ка!
Андрей Михайлович знал людей. Честно сказать, Неупокоя связывал с Косым один Игнатий... Но служить Курбскому? Остаться на Волыни? Если бы даже чужая земля пришлась Неупокою по душе, Нагой, узнав о его новой службе, не оставит его своими домогательствами. Иметь своего шпега при князе Курбском — то-то милость он заслужил бы государеву!
Князь, не дождавшись ответа, резко встал. Сказал Игнатию:
— Ныне у пана Чаплича полон двор гостей, вам беспокойно будет ночевать. Хочешь у меня пожить? Мне твоя служба надобна.
— Возного уговаривать, як в прошлый раз? — засмеялся Игнатий, а Неупокой подумал с удивлением, что их отношения с князем куда теплее, чем можно было ожидать.
Возный — посланник короля — часто наведывался к князю Курбскому то с выговором, то с вызовом в суд.
— Иное, Игнатий, иное. Нужен мне человек, который в Миляновичах не примелькался, но чтобы я ему верил, як тебе. Сослужишь с товарищем своим, я вас милостью не оставлю.
В голосе князя не было обычной требовательности и нетерпения, одна печаль. Так говорит человек, всё время помня о какой-то жизненной ошибке, надеясь её исправить.
Игнатий посмотрел на Неупокоя, тот сказал:
— Я Господа молю, дабы твоя княжеская милость не осерчал на меня за отказ от службы. Она мне по сердцу, да не жить мне без России...
— Будет, будет! Разве я упрекаю тебя? Что иное, а эта тоска знакома мне. Так поедем?
Он вдруг заторопился, словно медлительные сумерки возбудили в нём какой-то детский страх — скорей домой! Или будто дома у него больной... Наскоро попрощавшись с Чапличем и Корецкими, слегка уже ополоумевшими от разговоров, гостей, вина, Андрей Михайлович велел слугам отдать своих коней Игнатию и Неупокою, а самим добираться до Миляновичей на крестьянских клячах. Выехали, как выразился княжеский оружничий, «борзе и вшистко, иж бы не застала в пути душегубская полнощь», что не было, как выяснилось, пустым присловьем.