Тоска по чужбине

Усов Вячеслав Александрович

И вовремя: конюхи не успели растереть коням натруженные ноги, как на дороге поднялись и полетели к озеру рваные завесы пыли, а по деревянным еланям загрохотали торопливые копыта. У въезда появились трое всадников — старый знакомец князя Курбского пан возный и двое его помощников из небогатых шляхтичей. Хотя ворота были ещё открыты, возный замешкался перед ними, и на его унылом, морщинистом лице явилось какое-то сомнение или злорадное воспоминание.

А вспомнить было что: возный немало поездил к Андрею Михайловичу по жалобам соседей, вдоволь наслушался оскорбительных отговорок, в том числе от привратников и урядников, не ведавших, куда уехал их господин. После смерти короля Сигизмунда князь Курбский,

мастер мрачных метафор, заявил ему: «Ты ездишь с мёртвыми листами!»

На этот раз Кирилл Зубцовский сам поспешил навстречу возному. Тот держался хмуро, допуская, что с первых слов его начнут обманывать.

— Дома ли князь?

— В опочивальне, пане возный, вместе с княгиней. Занедужил.

Возный повеселел — после всего, что наговорили и написали ему Монтолты, застать в Миляновичах и князя и княгиню было удачей. Нет ничего безнадёжнее расследования семейных ростырков, когда истец, ответчик, пострадавшие и виноватые скрываются в своих имениях, врут и гоняют возного из Ковеля в Луцк, из Миляновичей в Туличово, пока он сам не перестанет соображать, кого он обвиняет и по чьей жалобе. А уж если в дело замешаны сильные люди вроде Сапеги, Кишки, того же Курбского, можно заранее сказать, что путевые издержки не стоят штрафов, которые наложит на виноватых королевский суд. Обвинение Курбского в истязании жены имело ещё и тот изъян, что ни в каком статуте мужу не запрещалось бить жену, и посторонние в такие склоки не влезали. Да, видно, у Монтолтов накипело, для них это единственный способ оспорить завещание влюблённой Марии Юрьевны.

— Угодно пану возному, чтобы я тотчас проводил его, или он подкрепится с дороги?

Зубцовский рассыпался соловьём. Ужели и у него усы в сметане?

Возный неторопливо огляделся и сразу выделил Неупокоя и Игнатия, людей пришлых и, очевидно, духовного звания. Зная, какие отговорки чинятся панами в суде, сказал:

— Пане Кирилл, нехай сии Панове при моём разговоре с князем будут свидетели. Разумию, с милостивого согласия князя да княгини.

Зубцовский сбегал с докладом. Князь ждал возного и всех, кого ему угодно призвать с собой. От себя Зубцовский добавил, что они с князем рады приезду возного, у них припасена новая жалоба на Монтолтов, душегубствующих по дорогам, иск за убитых крестьян и за лесной товар, сожжённый в Скулине.

Андрей Михайлович лежал на необъятной супружеской кровати. Мария Юрьевна возле очага готовила ему целебное питьё. Зрелище было самое умилительное, если не считать ускользающего выражения лица княгини, что возный даже отметил в протоколе. Весь разговор с супружеской четой он подробно велел записать на случай, если понадобится в суде. В полное примирение Курбских он не верил.

Он предъявил Андрею Михайловичу жалобу Яна Монтолта. Услышав, что муж её бьёт, словно простую поселянку, Мария Юрьевна оскорблённо отвернулась, удивляясь легковерию пана возного: кто посмеет поднять на неё руку?

Князь воскликнул:

— Гляди, малжонка моя в добром здравии, а дети врут!

Возный пошёл до конца:

— Пани княгиня, скажи сама, что думаешь о сём навете?

— Будто пан возный сам не видит, где я сижу! — холодно возразила, но как бы и увильнула Мария Юрьевна.

Возный вздохнул:

— Одно я вижу, ваши милости, а иное видит Бог, да не скоро откроет: не вовремя творите вы ростырк межи собой, покуда Речь Посполитая единствует в делах военных. Я с сеймика ранее сроку выехал, не докричав. Позволь мне, княже, дать тебе совет: король наш Стефан уже едет во Львов, Волыни ему не миновать. Попроси его прямого и докончального суда, иж мне не ездить более к тебе по злым наветам.

— Почто король во Львов едет? Денег у шляхты просить?

— Да, такое приспело время, что королю приходится

и на сеймиках горло драть. На словах все за войну, а як до денег, один ответ: «Мы производим насилие над собой!»

Андрей Михайлович высокомерно ухмыльнулся:

— Вспомни, пане Вольский, я ведь писал об этом в своей «Истории», так меня в клеветах обвинили — то-де потварь московита на литовское шляхетство! Не любы-де ему наши распорядки, нехай течёт обратно, под топор московского дела. А я был прав!

Пан Вольский тоже невольно рассмеялся, отчего лицо его стало ещё морщинистее и, как ни удивительно, грустнее. Хлёсткий отзыв Курбского о шляхетских нравах многих задел, но и запомнился: «А паны набьют гортань и чрево калачами с марципанами, нальются винами, тогда готовы самого турка совлечь с престола... Егда же возлягут на одрах своих между толстыми перинами, тогда, едва к полудню проспавшись, со связанными головами с похмелья, едва живы восстанут; на протчие дни паки гнусны и ленивы, многолетнего ради обыкновения... А что ещё горше — и княжата так боязливы и раздрочены от жён своих, яко наслышат варварское нахождение, так забьются в претвёрдые грады; и воистину, смеху достойно: вооружившися в сброи, сидят за столом с кубками да бают фабулы с пьяными бабами своими...»

— Не стану утверждать, будто изменились люди наши, — сбросил улыбку Вольский, — но, судя по последним сеймикам, шляхта и княжата уже не мыслят запереться в претвёрдых градах. Деньги и верно платят скупо, но сабли точат все. Одно смущает: московит упорно твердит о мире. Многие вопрошают, не лезем ли мы на рожон, замириться дешевле станет.

— Ты веришь московиту? Ужели мало ещё учен?

Андрея Михайловича затрясло. Подумалось — как бы ему и впрямь не кинулась в голову густая кровь. Так бывало с ним при всяком признаке шляхетской мягкости и легковерия, при всяком намёке на замирение с Москвой. Тонкопалая, но сильная рука его, одинаково привычная к перу и рукояти сабли, скомкала меховое одеяло.

— Он понимает только силу, поймите вы! Слова, призывы к справедливости отскакивают от него, как стрелы от зерцала!

— Но с той поры, что ты, твоя милость, покинул Московию, великий князь успел и образумиться и постареть. Опричнину отменил. А яким добряком прикинулся в наше бескоролевье...

— Он остался тем же деспотом, что и был. Только, я чаю, поглупел. Московию я давно покинул, но лист последний, глупством и лаем наполненный, совсем недавно получил.

Возный притих. Он слышал, разумеется, что царь Иван Васильевич прислал Андрею Михайловичу очередное послание, завоевав Инфлянты. Но это забывалось, тонуло в коловращении мелких дел, для возного князь Курбский гораздо чаще оказывался одним из тяжущихся, обвиняемых и обвинителей, погрязшим в неразрешимых сварах, а не человеком, прикосновенным к высочайшей политике. А ежели подумать, то и королю великий князь Московский не писал таких пространных епистолий, как своему беглому воеводе. Странно, как всё это близко сосуществовало — кляуза Яна Монтолта и личное письмо повелителя великой страны.

Андрей Михайлович заметил впечатление, произведённое на возного одним упоминанием письма. Ему выгодно было это впечатление усилить и закрепить. Он с показным трудом поворотился к Марии Юрьевне:

— Душа моя, в печуре под окном ларец стоит. Достань оттуда грамотку с чёрной печатью.

Мария Юрьевна так поспешно кинулась к нише под окном, что проницательному Вольскому стало неприятно. Конечно, кроме грамоты царя она надеялась увидеть документы, исчезнувшие из Ковеля... Она копалась дольше, чем нужно, и коготки её в досаде царапали кипарисовое дно ларчика. Андрей Михайлович развернул свиток, заранее презрительно улыбаясь, но и наслаждаясь почтительным изумлением гостей.