Тот берег
Шрифт:
Полезаев отскочил, будто его ударили по щеке.
– Значит, вы остаётесь с-с… – зашипел он, как гусь. – С-с этим?.. Ну и ладно. А я пошёл.
И на хрупких, подламывающихся тростинках ног заковылял прочь.
Дойдя до конца аллеи, Сергей Тимофеевич оглянулся.
Два силуэта медленно удалялись в сторону моря.
«Вот тебе и Лиличка! – вознегодовал Полезаев. – Она ведь… Она ведь с любым готова пойти!.. А я-то и уши развесил. Любовь, говорит… Знаем мы теперь вашу любовь! Да она же не стоит и мизинца той… Как же её?.. Сонечка? Или Тонечка? Чёрт бы их всех побрал!.. А этот
Сергей Тимофеевич представил перед собой этого негодяя, этого проходимца, разрушившего недолгую иллюзию его счастья. Он мысленно плевал в эти масленые бесстыжие глаза, в эти наглые зенки, никогда не озаряемые светом совести и благородства. Негодяй размазывал по физиономии полезаевские плевки и доставал из-за пазухи огромный сверкающий нож – изогнутый и страшный, как турецкий ятаган. Полезаев снисходительно улыбнулся и одним небрежным движением обезоружил противника. Нож хищно блеснул, улетая в ночь. Негодяй сразу же сделался маленьким, скукожился весь, ощерился как зверёк. Полезаев рассмеялся и резко, почти без замаха, вбил носок своего правого ботинка прямо в пах негодяя. Тот выпучил глаза, сломался пополам, рухнул наземь и засучил по асфальту ногами. Полезаев поднял его за шиворот, как нагадившего кутёнка и…
– Ой! Не надо! – заверещал негодяй не своим голосом. – Люди! Помогите! Да где же вы все?.. Люди! Убивают!..
Сергей Тимофеевич очнулся и остолбенел…
Перед ним вертелся волчком тщедушный скрюченный старикашка с перекошенным от боли и страха лицом, зажимая обеими руками пах, в который угодил полезаевский ботинок, и громко причитая:
– Он ударил меня! Он меня убил!.. Я ветеран войны, орденоносец! У меня удостоверение!.. Я кровь за него, подонка, проливал!.. Не подходи, бандюга!..
– Простите, я не хотел. Это случайно, – униженно оправдывался Полезаев. – Я задумался. Ради всего святого, простите меня. Я больше не буду…
– Милиция! – не унимался старик. – Хватайте его! Милиция!
– Ради всего… Простите… – едва не плача, простонал Сергей Тимофеевич. – Ну пожалуйста…
И, бочком обогнув потерпевшего, бросился бежать к своему пансионату.
Глава 2
Не было в полезаевской жизни более долгой и мучительной ночи. Ах, как тяжко и муторно тянулась она, эта проклятая ночь, полная отчаянных мыслей, страшных подозрений и прозрений. И, конечно же, угрызений совести, поскольку, обладая несметным количеством недостатков (как и все мы, грешные), Сергей Тимофеевич был по сути своей человеком довольно положительным, крайне ранимым и до невероятия совестливым (чего не скажешь о подавляющем большинстве из нас, грешных).
«Что же я наделал? – терзался он на скрипучей пансионатской кровати, с головою укрывшись колючим верблюжьим одеялом – Что я наделал?.. Как же мне жить-то теперь, после такого?.. Тварь я ничтожная, тварь я дрожащая!..»
Спать он, конечно, не мог. Да и какой человек сумел бы заснуть после такого. Разве что совершенно конченый и бездушный. Сергей Тимофеевич то и дело вставал, подходил к широкому, открытому в шелестящую южную ночь окну. Там, за окном, всё было тихо и мирно. Трещали цикады.
Всё в этом благостном, идиллическом мире шло своим чередом. И никто из сущих в нём не ведал, что творилось сейчас в полезаевском сердце, какие страсти там бушевали.
Сергея Тимофеевича подмывало броситься вниз, чтобы покончить раз и навсегда со всеми этими жуткими муками. Но до земли было не так уж и далеко. Да и всё пространство внизу занимали кусты и цветочные клумбы. Так что попытка свести окончательные счёты с жизнью потерпела бы, скорее всего, полную неудачу и лишь добавила бы толику новых страданий к уже имеющимся.
Полезаев бессильно стонал, падал на кровать и вновь забирался с головою под одеяло. И опять на него наваливались отчаянье и боль – ещё более страшные и неутолимые. И казалось, что у этой безумной ночи никогда не будет конца.
Порою он вскакивал, издавал душераздирающий вопль, сбрасывал на пол одеяло и принимался пинать и топтать его, что-то нечленораздельно выкрикивая и мыча, как будто именно этот простой и безобидный предмет виновен в том, что случилось сегодня, да и не только в этом, а и во всех бедах и напастях несуразной и жалкой полезаевской жизни. И только настойчивые стуки разбуженных соседей охлаждали его истерические порывы и возвращали на кровать.
Когда же Полезаев устал наконец и сон упокоил горячую голову его на мокрой от слёз подушке, видения, пришедшие к нему, оказались ничуть не отраднее, ничуть не светлее терзавших его только что мыслей.
Снился Сергею Тимофеевичу суд. Нет, не тот ещё пока, что издавна именуют Страшным и которым давно уже запугали всех земных грешников, а иной – совсем не похожий на небесный. И видение суда было удивительно реальным и выпуклым, словно вся эта чудовищная фантасмагория происходила в действительности.
Виделся Полезаеву просторный зал, освещённый электрическими люстрами. Зрительские ряды, занимающие большую его часть, полнились чинной, прилично одетой публикой. На возвышении у торцовой стены стоял длинный, застеленный красным бархатом стол. На столе – графин и стаканы. За столом высились резные спинки трёх монументальных, весьма внушительной величины кресел.
Поначалу Сергей Тимофеевич не понимал, где он находится и что происходит здесь, в этом странном месте, поскольку никогда прежде не доводилось ему присутствовать на подобных мероприятиях. И догадался он обо всём только тогда, когда некто вдруг объявил громовым голосом:
– Встать! Суд идёт!
«Ну и пусть себе идёт, – мелькнула в полезаевском мозгу тихая мысль. – Мне-то что?»
Но когда публика дружно повставала с мест, открылось вдруг Полезаеву, что он не сидит вместе со всеми в зрительских рядах, а находится почему-то в отдельной зарешечённой загородке на широкой деревянной скамье, охраняемый с двух сторон неподвижно застывшими личностями в милицейской форме.
Сергею Тимофеевичу стало страшно. Так страшно, что он почувствовал, как вздымаются вокруг лысины его дрожащие волосы.