Тот, кто подводит черту

Артемьева Галина Марковна

Поздравляю с праздником! Поздравляю! Буду я проказником. Обещаю!

Тогда воспитательница, получившая в дар свидетельство редкого детского таланта, весело смеялась. Сейчас – гордится ценным подарком. Еще бы! Вон когда ростки-то проявились! А теперь – вся страна знает!

В школе Филя славился своим умением тонко увести течение урока в нужное ему русло. Зачем эти грубые, подлые доведения

до белого каления ни в чем не повинного учителя? Зачем класть кнопку на преподавательский стул? Зачем натирать доску мылом? Старо и неостроумно.

Можно же все устроить тонко, мило, интересно для всех, в том числе и для педагога. Главное, чтоб до письменного опроса не дошло или до контрольной… И – не повторяться! Это – ни в коем случае.

– Петрушанский, к доске! – вызывает Наталья Николаевна.

– С удовольствием! – откликается примерный ученик.

Рывком, опрокидывая стул, спешит он предстать во всем блеске знания перед всем классом.

И вдруг! О ужас! Не дойдя до доски трех шагов, падает.

Но как! Вот где сказываются гены мамы-балерины! Умирающий лебедь истек бы последними слезами зависти при виде Филиного падения – долгого, выразительного, сковывающего ужасом привычное ко всему, но доброе учительское сердце. Возникало четкое, не подлежащее сомнению ощущение, что, падая, несчастный окончательно развалился буквально на части, на мельчайшие детали, кусочки.

Сколько бы ни продолжалось низвержение, всем присутствующим кажется, что длилось оно целую вечность. И тем не менее помочь не успели! Не поддержали, не уберегли, не ухватили гибнущего хоть за край одежды…

Наконец распростертое тело перед учительским столом окончательно затихает.

Учительница зажимает руками рот, видимо, чтобы не дать прорваться леденящему кровь крику ужаса.

– Филипп! Филя! Ох, ужас-то какой! Девочки, сбегайте в медпункт! – обретает она наконец дар речи.

– Не надо, – слабо доносится со стороны ножки учительского стула. – Я, кажется, жив…

– Но у тебя явно сотрясение мозга! – склоняется к поверженному судьбой Филе учительница.

– Я отдышусь и встану, – обещает примерный ученик. – Мне бы чуть-чуть сейчас полежать. Можно? Я потом отвечу.

– Да ты в себя сначала приди! – радуется педагог тому, что ребенок может говорить.

Это уже много при таком-то падении.

– Наталья Николаевна! – через силу, героически просит Филя. – Вы ведите урок, пожалуйста, очень вас прошу. Я чуть-чуть тут в себя приду.

– Лежи, лежи, не вставай, конечно, – соглашается ошеломленная учительница, забыв о намерении провести опрос.

Она тихонечко, чтобы не помешать Филе приходить в себя, объясняет новый материал, иногда скашивая глаза на вытянувшегося со скрещенными на груди руками ученика. Взгляд ее длится доли секунды, и этого хватает, чтоб вновь и вновь приходить в ужас от того, что могло бы быть – ведь могло бы быть – гораздо хуже!

В конце урока благодарные одноклассники бережно поднимают своего спасителя, хорошо отдохнувшего на полу у первой

парты. И все вполне счастливы: и учительница, что обошлось, ученик здоров; и ученики, опять же – что обошлось, никого так и не спросили.

А вот еще маленькая радость.

Как ошеломить математичку, если она железная и несгибаемая, все подставы и розыгрыши знает назубок и ничто не может ее сбить с намеченного курса, отвлечь от цели? И отношения портить с ней – себе дороже.

– Спорим, что у тебя не получится? – предлагают задорные ученики выпускного класса, уверенные, что уж с Кларой Константиновной Филя не справится никоим образом.

– Я попробую, – задумчиво отвечает изобретатель.

Начинается урок. Клара пытливо оглядывает класс.

– Ну, кто нам докажет теорему?

Филя решительно тянет руку. Один-одинешенек тянет. Среди затаившего дыхание класса.

– Неужели только один смельчак нашелся? Маловато… – грозно тянет Клара, но все же сдается. – Ладно, иди, посмотрим, как у тебя получится.

Филя выходит к доске.

Берет в руки мел.

Начинает старательно стучать им о доску: и вправду что-то там наковыривает, формулы выводит.

Неужели так ничего и не придумал? Неужели просто напишет доказательство, и все? Люди разочарованно переглядываются.

Пишет и пишет. И – никаких.

Клара стоит как гранитный монумент, руки на груди скрестила, вглядывается в доказательство, суровая и неприступная.

И вдруг! О чудо!

– Подожди, мальчик! Не пиши! – восклицает математичка.

Неужели началось?

– Покажи, дай руку! Что это? – восклицает с неподдельным ужасом опытный педагог.

Тридцать голов тянутся разглядеть, что же это такое так изумило непробиваемую Клару.

Филя тем временем непонимающе озирается:

– Где? Что? – испуганно спрашивает оторванный от теоремы прилежный юноша.

Клара тем временем цепко хватает его ладонь.

И тут все видят: ногти у Фили покрыты ярко-красным лаком. Всего-то! Подумаешь, ерунда какая!

Конечно, ерунда. Но что ж никто до такой ерунды раньше не додумался? Никому в голову не пришло, какая химическая реакция может возникнуть в учительском мозгу в ответ на мальчуковый маникюр.

Ну надо же! Как мало оказалось нужно, чтобы разбередить подчиненную правилам и устоям душу педагога с огромным стажем.

– Что это у тебя, мальчик? – грустно-растерянно выдыхает Клара, не сводя глаз с алых ногтей.

– Это? А-а-а… Это мы так… Баловались, – жеманно, нараспев отвечает Филя. – Не обращайте внимания, это пустяки.

Филя честен, как и всегда. Ну, разве не пустяки, право слово?

Но для Клары эти ногти – символ такого падения, такого разврата, растления, конца света, что ей становится совершенно плевать на тему урока, теорему, доказательства, опрос и все остальное, столь мирное и привычное… Какая теорема, когда все кончено? Когда, в какие времена, скажите, люди добрые, на урок мог спокойно заявиться мальчик (мальчик!!!) с лакированными кровавыми когтями?