Тот, кто умер вчера
Шрифт:
Оставив литературоведческие подробности, я приступила к главному. Вся беседа заняла часа два. Все интересующие вопросы были заданы, ответы, прозвучавшие во время беседы, аккуратно записаны. Я протянула бумагу Остапенко. На, дескать, ознакомься.
— Ничего не упустили? — на всякий случай уточнила я, наблюдая, как Остапенко расписывается: мало того что он держал ручку в левой руке, он еще очень замысловато выгибал кисть.
— Нет, — уверенно ответил майор. — Я могу быть свободен?
— Пока нет. Это была первая часть нашей с вами беседы. Настало время перейти ко второй.
— Что
С невозмутимым выражением лица я достала чистый лист.
— Вы не включили в дело содержание вашей беседы с гражданином Сычом. Интересно, почему?
— Каким еще Сычом? Никакого Сыча у нас не было. Это еще кто?
— Жилец из сорок восьмой квартиры, Георгий Иванович Сыч.
— Может быть, и жилец. Всех не упомнишь.
— Он свидетель.
— Был бы он свидетелем, его показания зафиксировали бы в деле. Раз показаний нет, значит, никакой он не свидетель.
Пришлось предъявить майору ксерокопию протокола допроса Сыча.
— Ага… угу… ну да… точно, — вчитываясь, бормотал Остапенко. — Кажется, припоминаю. Попадался нам такой.
— Ну и?..
— Что и?
— Вопрос все тот же: как вы объясните, что показания свидетеля Сыча не были вами учтены?
— А так и объясню, что вы слишком высокого мнения об этом ханурике. Из него такой свидетель, как… Не буду говорить, из чего молоток.
— Отчего же ханурик? Мне он показался вполне трезвомыслящим человеком.
— Может, здесь у вас он и был трезвомыслящим, но, когда я с ним разговаривал, он с большим трудом сохранял вертикальное положение.
Я вспомнила, что военный-отставник и сам говорил о чем-то таком. Что, мол, он обычно не курит, но так как в тот вечер немного принял на грудь, то взял сигарету и вышел на балкон, где случайно услышал, как произошел наезд. К сожалению, его домашние в тот вечер были на даче и опровергнуть, что принял он немного, не могли.
— Допустим, Сыч был выпивши. Допустим, он был пьяным в стельку. Но даже в этом случае вы не должны были пропускать его слова мимо ушей. Вы умный человек и не могли не знать, что в предварительном расследовании важна любая мелочь, любая соринка, любой плевок, любое сказанное очевидцем слово, даже если очевидец лыка не вяжет, а само это слово больше походит на поросячий хрюк… Вам, Виталий Сергеевич, придется написать объяснительную записку с изложением причин, почему вы решили не приобщать к делу показания свидетеля. И вообще, почему вы соврали мне?
Остапенко расслабленно откинулся на спинку стула, закинул ногу на ногу и широко улыбнулся.
— Шестьдесят третья.
Я не сразу поняла, что он имеет в виду.
— Что шестьдесят третья?
— Статья Конституции Украины. Гражданин не несет ответственности за отказ давать показания или объяснения относительно себя самого или членов семьи. Так что ничего я писать не буду.
— Это действительно ваше право. Хотя в данном случае это не принесет вам никакой пользы. Напротив, тот факт, что вам нечего сказать в свое оправдание, свидетельствует о вашем халатном отношении к своим обязанностям. Постановление будет соответствующим.
— Да ради бога, — нервно ухмыльнулся майор. — Постановляйте что хотите.
— Крыса — это я?
— Я этого не говорил, — криво улыбнулся Остапенко.
— Значит, о показаниях Сыча вы умолчали, руководствуясь исключительно благородными намерениями и заботясь об имидже своей службы? Дело — верный глухарь, так пусть уж лучше это будет несчастный случай, наезд по неосторожности, чем что-либо другое. Так?
— О сомнительных — вы забыли добавить это слово — показаниях Сыча. О крайне сомнительных. Но в целом вы мыслите верно. Это говорит о том, что со временем вы станете хорошим специалистом. Опыт — дело наживное. А молодость… Ею надо пользоваться, пока она есть.
— Как пользоваться?
Я задала этот вопрос, сама не знаю зачем. Но я не напрашивалась, это точно. Собеседник же воспринял вопрос именно так.
— Ну, не знаю. — Остапенко пристально посмотрел на меня. — Может, встретимся где-нибудь на нейтральной территории? Выпьем вина. Поговорим. Я охотно поделюсь с вами некоторыми своими профессиональными секретами.
— Я подумаю.
— Подумайте. Вам сколько для этого времени надо? Неделя, два дня, сутки?
Я не собиралась обижать майора. Но эта его напористость или, точнее, наглость, показная уверенность в своем завтра, которой на самом деле не было, вызвали целую волну злобы, так что мне стало трудно контролировать себя. Да и его «крыса» дала о себе знать.
— Хватит и одной минуты. Только вы, Виталий Сергеевич, ногу опустите. Сядьте, как раньше. А то запах ваших носков сбивает меня с мысли.
— Носки у меня новые, сегодня только надел, — растерялся он.
— Ну, значит, это у вас изо рта. Сильно не выдыхайте.
Остапенко понял. Поднялся. С перекошенным от злости лицом выдавил:
— Напрасно ты так, Ищенко. Сегодня я у тебя в кабинете, завтра ты у меня. По-всякому может обернуться. В такой системе работаешь… соображать должна.
— Должна, но не получается. Тупая я, товарищ майор.
— Очень жаль. Тупость, она, как правило, границ не имеет. Можно далеко зайти.
— Это верно. Далеко. Хотите знать, куда зашла я? Например, к предположению, что и не халатность это была вовсе.
— Не понял. Ты что хочешь сказать?
— А ты подумай, майор, подумай. — Я тоже перешла на «ты».
С минуту в кабинете царило напряженное молчание. Красное от «праведного» гнева лицо Остапенко нависало надо мной. И все-таки ему удалось взять себя в руки: пальцы, сжатые в кулаки, разжались, губы растянулись в улыбке. Он небрежно плюхнулся на стул.