Тот, кто утопил мир
Шрифт:
Гром раздался ближе. В сухом Ханбалыке снег еще не выпал, однако бури бушевали отменные. Баосян давно перерос детский страх грозы, но каждый раскат отдавался в нем дрожью, как штормовое предупреждение отдается гулом в металле.
Однажды отец попытался выбить из него страх. В памяти застряло одно из тех ранних бессвязных воспоминаний, по которым трудно определить возраст. Сколько же Баосяну тогда исполнилось? Бояться точно уже было не по возрасту.
От летнего зноя в отцовском доме подтаял березовый деготь между половицами. Скучающий Баосян лежал на животе и ковырял его ногтями. Пахло обожженным металлом, как от свежезаточенного ножа. То и дело попадались застрявшие муравьи. Он вытаскивал всех, хотя им все равно уже пришел конец.
Первый раскат застал его врасплох. Баосяну всегда становилось не по себе от грома. Он был всепроникающим. Даже если заткнуть уши, звук ощущался кожей, подошвами ног, пугая чуть ли не до крика. Ну а когда загромыхало всерьез, беспокойство Баосяна затмило ужасное предчувствие катастрофы. Там же Эсень, посреди грозы. На ровных дорогах, широко раскинувшихся полях и пастбищах поместья укрытия нет. Эсеня по дороге домой ударит молния, убьет. Чем больше Баосян об этом думал, тем реальнее казалась мысль. Эсень погибал в его голове с каждым ударом грома. Баосян всхлипнул в отчаянии. Утрата Эсеня — это ведь не то же самое, что абстрактное отсутствие матери или человека, чье имя и кровь Баосян унаследовал. Это пустота в нем самом, кровоточащая дыра на месте чего-то жизненно необходимого. Он такого не переживет.
Отец обнаружил, что сын истерически рыдает на полу. Чагон неприятно удивился. Не одобрил. Но до отвращения и презрения тогда еще было далеко. Тогда он еще надеялся, что Баосян исправится.
— Баосян! Что такое? Вставай!
Куда там. Он ревел, не помня себя, и царапал половицы в попытке скрыться от источника ужаса. Смутно понял, что его вздернули за шкирку и выволокли из дома во двор, где бушевал ветер.
— Слушай бурю! — Чагону пришлось кричать, чтобы сын услышал. Молнии стремительными световыми ножницами кромсали темный двор, а Баосян бился и плакал в отцовской железной хватке. — Это же просто звук! Чего тут бояться? Встань! Учись управлять своим страхом!
Много лет спустя, когда Чагон уже махнул на сына рукой и отношения их вконец испортились, Баосян гадал: а мог ли он вообще стать таким, как хотелось отцу? Теперь, вспоминая, с какой досадой Чагон смотрел на орущего до потери пульса сына, он понял — нет. Не мог. Страх был иррационален, но реален. Как же не считать его частью себя, своей личной истиной? Ребенком Баосян не мог облечь это в слова, однако в глубине души всегда требовал от тех, кому якобы не все равно, понять его правду. А если они не могут — не хотят! — то и он не станет ломать себя через колено ради чужого одобрения.
Теперь он и сам бы не смог объяснить, откуда у маленького ребенка упрямое нежелание расставаться с чертами, которые окружающим кажутся недостатками. И все же, подумалось ему с удивленной, недоброй гордостью, даже тогда я был собой.
Сквозь шум бури Баосян уловил голоса у главных ворот, затем — внезапную суету во дворе: люди забегали туда-сюда. Когда на пороге возник Сейхан с фонарем, забрызганным ливнем, он уже был одет и готов. То ли резкие угловатые черты Сейхана делали его лицо таким выразительным, то ли слуги Баосяна вообще не трудились скрывать свои чувства, но волнение Сейхана бросилось в глаза сразу. Секретарь сказал без предисловий:
— Вам послание от Мадам Чжан.
Когда Баосян нетерпеливо протянул руку за свитком, Сейхан ответил:
— Нет. Вы должны увидеть это сами.
В приемной ожидала опрятно одетая служанка. Она поклонилась, но лица не подняла. В тени за ее спиной маячили призраки.
Баосян не обратил на них внимания.
— Твоя госпожа прислала ответ?
Девушка не откликнулась. Сейхан полушепотом пояснил:
— Она не может говорить.
Выбор немого гонца, которого нельзя подкупить или силой выманить у него секреты, недозволенные к разглашению, свидетельствовал о том, что Мадам Чжан, как обычно, бдительна в делах. Баосян
Так и не подняв глаз, девушка протянула письмо. Баосян зачитал его вслух с нарастающим ликованием победителя:
«Королева соли благодарит Принца Хэнани за письмо и неоценимое предложение помощи. При условии, что он продемонстрирует доказательства своего владения Небесным Мандатом, она с признательностью примет его предложение».
Всего-то и надо, что показать немой девочке пламя? Легче легкого. Но в письме было еще кое-что.
«На обладание Мандатом часто претендуют те, кто вовсе не владеет им. Более того, людей легко обмануть простой видимостью. Поэтому я послала человека, которого обмануть невозможно. Если Принц Хэнани действительно, как утверждает, наделен этим даром, он сумеет в ответном послании назвать некую истину о моей служанке, которая не может быть проверена никаким иными средствами, кроме Мандата».
Девушка подняла голову. Глаза ее были закрыты, но принять это за минутную усталость было никак нельзя. Служанку ослепили совсем недавно, и кровь еще темнела под слипшимися нижними ресницами. Баосян с неприятным чувством увидел, как свежий ручеек бежит по щеке, оставляя розоватый след. Она плакала: безмолвно, слепо.
Сейхан произнес:
— Ваша будущая союзница — жестокая хозяйка.
В темноте, за спиной у девушки, что-то колыхнулось, плавно, как одежды утопленника в ручье. Привлеченный вниманием Баосяна, призрак выплыл из темноты. И, словно почуяв его присутствие, служанка Королевы открыла рот — кошмарный безъязыкий провал — и издала нечленораздельный горестный вопль, от которого у Баосяна волосы на загривке встали дыбом.
Ни один летописец не оставил записей об одной странной способности, которую дает Небесный Мандат. Императоры о таком молчали. Баосян не делился этим даже с Сейханом. Но Мадам Чжан знала. Знала, потому что у генерала Чжана, вероятно, была та же способность, что у Баосяна, у Чжу Юаньчжана… у всех, кого Небеса сочли достойными трона, пусть даже доберется до него только один.
Он коротко произнес:
— У нее была сестра-близняшка.
Горе девушки вдруг показалось ему отвратительным. Ему от Мадам Чжан было кое-что нужно. Он получил, что хотел. Цена — жизни этих двух девушек? Да ничего проще. Он полжизни отстаивал перед родственниками свою личную правду. Это было трудно, как лососю идти вверх по течению. Зато теперь, когда он сдался, прекратил бороться, позволил себе быть таким, каким они всегда его видели, стало легко. Легко быть жестоким, разрушать, сеять горе ради достижения цели. Так легко, словно это судьба.
Однако вид этих двух девушек, чьи лица — нетронутое мертвое и изувеченное живое — более не были отражением друг друга, омрачил триумф Баосяна. Будто сеть с каменными грузилами повлекла его в бездну вод. Сердце упало от ужаса. Знакомое чувство — то единственное, что оставалось с ним наяву после пробуждения от кошмаров: осознание, что ужасное произошло, и его не отменить.
Буря разыгралась к тому моменту, когда Баосян после службы героически добрался до дворца Третьего Принца. На сей раз того в Хрустальной Комнате не оказалось. Баосян нашел принца в дальней части дворца, в тренировочном зале. Однако Третий Принц не упражнялся с мечом, а валялся на животе на тахте у задней стенки, скрестив в воздухе разутые ноги. Когда вошел Баосян, он сунул что-то под диванную подушку и вскочил, точно пойманный с поличным. Но, едва увидев гостя, расслабился.