Тот самый яр...Роман
Шрифт:
После обеда заявился Сам. Остановился у проёма двери, поманил кузнечных дел мастера пальцем, согнутым в вопрос. Проорал, заглушая цокающий говор молотка:
— Выходь! Разговор есть.
Невозмутимо доковав зуб бороны, Никодим бросил его в кадушку. Мутная вода отозвалась злым шипением.
Однодеревенец Селиверстов не подавал руки новоиспеченному артельному верховоду Пару лет назад в листобойную пору прихватил Никодим неказистого мужичонку у слопца, поставленного на брусничнике. Вытащил глухаря, принялся вновь
Чутьё добычливого охотника никогда не подводило. Шел и сквозь таёжную дебрину видел краснобрового красавца под тяжёлым бревном. Он-то не опоздает, не даст обхитрить рыси. Верил Никодим коренным охотникам-остякам: не раз уличали хитреца, выпадающего из штанов, в таёжном крохоборстве. Учили по-свойски: в бражном хмелю голой задницей на муравейник садили, держали за плечи потрошителя ловушек.
Вот кто нынче приказы пишет, в конторь вызывает.
Кузнец перешагнул порожек, плечистой фигурой весь дверной проём затмил. От такого росляка свет белый поубавился.
— Н-ну! — встав в начальственную позу, просипел Сам.
— Сани гну.
— Как с властью разговариваешь?!
— Кто власть — ты? Пуп от хохота развяжется.
— Душком единоличника всю деревню окурил.
— Мой душок артельную вонь не перешибёт.
— За такие словечки прижмём тебе хвостище. У меня в органах свояк служит. Шепну ему — кузнице рукой помашешь.
— Не кукарекай! И в органах жрать хотят, к деревне на прокорм набиваются. Был недавно в Колпашино. Сытые-холёные служаки у комендатуры шныряют. У каждого ремень через пузень.
— Не минуешь обчего хозяйства. Сам позабочусь.
— Земле и то не всё равно, под чей плуг ложиться. Человеку надо долго мозговать, под чьей властью в борозду переть… Не клони к артельщине — ничего не выйдет.
— Тебя горн пережёг.
— Закалил меня горн. Наковальня силушку влила.
— Супротив социлизма плывёшь. Против энтого напора никто не устоит.
— Выдержу. Неуставную артель организую. Посмотрим — чей труд слаще будет.
— Ту пустошь, что распахал три года назад, под колхозную пашню берём. Правление «за».
Лошадиная дрожь прокатилась по телу Никодима. Полыхнул взглядом.
— Кого защищал в гражданскую войну?! Оказалось — бандитскую власть на престол возводил… Поздно прозрел…
Намотав на тощий рыжий ус сказанное, Евграф пустил в ход другой колодный козырь:
— Покос твой заберём. Нам масштабы лугов нужны. Хватит юзгаться на клочках.
— Зря не прибил тебя у слопца. Тогда чужой глухарятинкой хотел поживиться. Сейчас пашни да покосы к рукам прибираешь.
— Недоказуемо про птицу — глухаря.
— Все знают, какая ты птица. Не коренной нарымчанин — пришлый. Иначе уважал бы законы сибирских поселенцев. Твой отец
— Недоказуемо! Батя, царство ему небесное, от рук озлобленных извергов пал.
— Что еще собираешься выкрасть у меня под флагом со-ци-лизма? Опись составил?
Посмотрел Евграф завистливыми глазами на кузню, ядовито на раскалённого обидой единоличника. Поддёрнул синие шевиотовые галифе. Просипел:
— Пробьёт час — кузницу отымем.
В верховье Оби на отстой шел последний грузопассажирский пароход. Осев по ватерлинию от бочек с рыбой, ягодой, грибами, от мешков с кедровыми орехами, плотных пучков клёпки, он полз против течения усталой черепахой.
Скоро могучая сибирская река вздрогнет от судороги первых морозов. Пароход уползал в спокойный затон под Томском. Двухколёсное чудище, изнурённое за навигационный срок, мерилось силой с разгонным плёсом. С кержацкой настырностью бодалось с накатной мощью вспененных волн.
Неделю назад ясным погожим днём вклинивались в разреженную синь стаи гусей и лебедей. Природа подсказала им день отплытия в сторону спасительного юга. Их прощальный надрывный стон щемил сердца людей, оставленных на вечное изнурение Сибирью: стужей, гнусом тайги и болот, двуногим гнусом начальства. Злопамятный неродной отец народов когда-то сам немного похлебал нарымской мурцовки. Теперь немалыми тысячами сгонял сюда для суровой испытки нации репрессированных трудармейцев, деклассированные элементы, осуждённых по раскулацким статьям.
Из тюрьмы без стен легче спроворить побег. В счастливчиках почему-то оказывалась самая крупная дичь самой разбойной стаи.
Особист Сергей Горелов из Колпашинской комендатуры насквозь видел время, прочувствовал историю огромной страны. Учебники укладывали происходящие события подозрительно гладкими и удобными блоками. Реальная жизнь протекала по каменистому руслу. На порогах разбивалось множество судеб. По главным законам человеческого развития пролетариату, крестьянству, интеллигенции полагалось выжить, оставить потомство. Счастье должно давать радужные цвета. Но по разворошенным городам и весям текла чернота и свинцовая гнусь.
На крутом пороге природы скоро остановится новая зима, зыркнет вокруг строгими всевидящими глазами. Первая же метель начнёт выдувать из рассудительной головы сбережённые за лето успокоительные мысли… Ненавистна обстановка комендатуры, вся порочная система инквизиционных гонений, расправ. Свинцовый пулеворот вербует новые жертвы. Выход один — глубокий песчаный могильник. Братской могилой ту шахту не назовёшь. Не рвутся приводные ремни убийственной системы. Приговорённым не остаётся шанса. Суд скорый, беспощадный. Подписанную тройкой бумагу несут в горячий расстрельный цех.