Тот самый яр...Роман
Шрифт:
Старопечатные книги приносили успокоение, несли душе лад. В них втекла мудрость веков, тогда Русь святая еще не успела пропитаться смрадным игом чужеродцев…
На свежей сосновой плахе сочилась в трещинки янтарная смолка. Влас стряхнул с раны песок, замазал живицей. Как он раньше не приметил пахучую кровь распиленной со-сны? Поднёс липкие пальцы к ноздрям, дыша незабытым ароматом хвойного существа.
На последнем сокрушительном допросе к пепельной бороде подносили спички: отожгли треть лохматины. Хотел обрушить груз кулака на рожу истязателя, но стиснул оставшиеся невыбитыми зубы. Не легко
Сильно почитал Влас святого заступника, спёкся с ним духом. Его имя по-древнепечатному ВОЛОС… Власяница — верига, облегающая голое тело. Много древних верижников просверкало по городам и весям Руси рабской, но не сломленной духовно. В следственной тюрьме ни изрубцованная плоть, ни стойкий сермяжный дух не продвинулись в покорстве тем, кто великим измором и пытками выбивал заведомую ложь во славу своего внутреннего беспредела.
Власий-Чудотворец призывал не к покорности, к великому терпению, укреплению невидимой огненной материи, которую нарекли Духом.
Поодаль от староверца сидел на корточках щупляк, стонал с подвывом. Голова колотилась об стенку.
— Не клади башку на плаху раньше времени, — урезонил детина в наколках.
Он был избит меньше других: бывшие тюремщики пользовались у надзирателей послаблением. Про таких говорили: блатняки — братки блата. Глядя на пропитанную наглостью рожу, на ядовитый взгляд глаз тараканьего цвета, Влас предположил: подозрительный тип может зарезать человека и не в тёмном переулке.
Тюремец со стажем перешёл на крик:
— Эй ты, счетовод паршивый, уймись! Плаху расколешь. Ишь как перекосило малого. Растрату допустил? Поделись казной — вместях откупимся.
Хилячок перестал клевать лбом плаху.
Тюремная бурса пошла нагловатому мужику впрок. Наколка Ленина на его волосатой груди была выполнена грубо. Вождь походил на полусонного киргиза. Левый глаз не соразмерялся с правым. Бородка напоминала помазок, из которого повыдергали много щетины.
После долгого молчания счетовод залепетал:
— У меня по отчётам всё копеечка в копеечку выходило. Бывало, ночь не спишь, счёты терзаешь… сальдо под правду подводил. Я хорошо запомнил завет твоего Ильича с груди: «Учёт и отчётность».
— За что же тогда замели?
Счетовода Покровского словно горящей лучиной ожгло: «Не подсадная ли утка?.. Щустряк разговорчивый. Нет, подсадник хитрый, не выпытаешь всей бухгалтерской науки. Может, сюда же в каталажку да в комендатуру на прожор охранной братии икорка чёрная, осетринка да нельмятинка ушли… Подставили доверчивого цифроведа… Сейчас сообщников ищут… Совесть да честность — вот мои главные сообщницы. Чебаками, ершами, щуками питался. Ни одной осетровой икринки на годы счетоводства на счет не оприходовал. На свои кровные деликатесы обские покупал…».
На последнем допросе молотили Покровского валенком, засунув в него пресс-папье. Видно мозги сотрясли: струёй блевотина выкатилась. Пришлось в пытальне самому мыть пол с дресвой.
Староверцу Власу сразу понравился человечек, обделённый крепким здоровьем. Успокоил его:
— Не убивайся так. Разберутся в органах —
— Кишки выпустят — вот они органы для разбора. Из лап комендатуры не вырвешься. Одна дорога — в яр. Считайте — в ад. Не ведаю — зачем среди вас затесался. В тюряге по полной отсидел. Вот свидетель — громила ткнул пальцем в око Ильича. — Предлагал служакам: зачислите меня в команду дознателей: скоренько все верные показания выбью из кулачья, недобитой белогвардейщины.
— Неужели своих истязать будешь? — Староверец с опаской посмотрел на мордастого приспособленца.
— Ты в свояки набиваешься?! В застенках все чужаки. Каждый за себя стоит. Не хочет, чтобы его шкуру попортили, черепок продырявили. Не для того я о свободе грезил.
— Рано выпустили, — с кержацкой прямотой выпалил моторист катера.
— Хочешь, христомолец, последнего клочка бороды лишиться? У меня нервы чакают. В песчаном мешке долго сидеть не собираюсь.
— Для тебя и Христос — не учитель… Людишки, вроде тебя, его святые заповеди растоптали.
— Запомни, проповедник, я тебе, когда-нибудь пальцы оттяпаю. Помолись тогда двуперстник…
Счетовод завыл с диким исcтуплением, качая в такт взвою раскосмаченной головой.
Распахнулась скрипучая дверь. Ввалился грузный надзиратель, пинком оборвал нудную арию счетовода.
— А ты, Тюремная Харя, на выход!
Проклинал Натан тот день, когда по комсомольскому призыву поступил в органы. Если бы не частое погружение в головокружительную глубину поэзии светлокудрого рязанца — располосовал бы вены карманным острогранным зеркальцем.
От стихов веяло волей и Родиной. От Ярзоны кровью, пропастиной.
Велась чудовищная расправа над свободой и духом нации. Была в Колпашино контора «Заготскот». Грозная следственная тюрьма на крутоярье производила заготовку иного скота — людского скопища. Почти каждого, кого загоняли за высокий околюченный забор, мог попасть под расстрельную статью. Совершенно секретные директивы со смертной цифирью обретали тут кровавую реальность. Паучьими сетями комендатур, следственных тюрем затянуло государство, в котором переворотчики, пламенные революционеры вершили судилище над бесправными массами. Под пламенем знамён и флагов пламенела кровь невинно убиенных…
Несерьёзным комсомольцем называл себя меткий ворошиловский стрелок. В его руки недавно попало довольно смелое стихотворение Есенина. Написанное черной тушью крупными буквами, оно поразило пронзительной правдой:
…Пустая забава, одни разговоры. Ну что же, ну что же вы взяли взамен? Пришли те же жулики, те же воры И законом революции всех взяли в плен…Вот он, чикист Воробьёв, чикает неповинных по закону революции. Что этот законишка дал праведному люду — волю? землю? свободу? Пошел супротив воли отца. Всяко отговаривал — не суй башку в пучину… Форма прельстила? Спецпаёк? Поступал простым конвойным. Думал: при оружии будет, при власти кое-какой. На первых тренировочных стрельбах три пули в десятку всадил… Принудили перейти в расстрельный взвод.