Тот самый
Шрифт:
— Странный он, — согласился майор. — Молодой, а…
— Ведёт себя, как старый.
— Сергеича Алексашкой кличет.
— Будто шеф — мальчик на побегушках.
— Но доверяет ему Сергеич, как самому себе, — подытожил майор.
— А значит, и нам можно, — согласился я.
— Но что-то в нём… — Котов неопределенно пошевелил в воздухе пальцами.
— Значит, будем приглядывать, — кивнул я. — И за шефом, и за…
— Друг другом.
Доставая на ходу оружие, мы пошли в захламлённый двор.
Прошлогодний
— Кошки, — шепнул Котов, пробираясь по узкой колее. На плечи, на голову ему сыпались сухие семена… — Это хорошо. Кот — животная такая, что абы где жить не станет.
— Тропинки старые, — так же шепотом ответил я.
В кураях, по краям дорожек, обретались потемневшие от времени прошлогодние бутылки, мятые пластиковые стаканчики, выцветшие до белесого картона пачки от сигарет… Но ничего нового, яркого, здесь не было.
Накрыло меня у первого подъезда. Как во сне: вижу дверь — древнюю, с облупившимися кудрями краски, вижу дверную ручку, длинную, с коваными бронзовыми набалдашниками… А ухватить не могу. Всё время промахиваюсь. Краска под ногтями, сухой древесный запах — а сама дверь будто в пятом измерении.
У майора получилось лучше: он распахнул створку пинком — та гулко ударилась о стену, подняв клубы пыли. И пошел в подъезд он тоже первым: «Стечкин» в правой руке, прижат к груди, в левой же — фонарик. Выключенный.
Косых лунных лучей, похожих на тусклые пыльные столбы, в подъезде хватало. В углах колыхались пыльные полотна паутины, стены изрисованы так, что живого места нет, пол усыпан битой штукатуркой вперемешку с мусором.
В пыли, на лестнице, темнели чёткие следы.
— Мужские, — кивнул Котов, включив фонарик на краткий миг. — Рубчатая подошва «Адидас», размер сорок второй. Свежие — день или два назад.
Сердце гулко бухнуло: неужели всё так просто? Но рассудок не согласился.
— Идём по следам? — спросил я. Даже тихий шепот в пустом помещении разносился на несколько этажей.
— Проверим, — согласился Котов. — Прикрой.
Мягко перекатываясь с пятки на носок, он взлетел на два пролёта, махнул…
Следующие два пролета — в пределах видимости — были мои, потом — опять майора…
Двери в квартиры являли собой лишь символ. Многие отсутствовали, другие висели на одной петле, третьи были разломаны и опалены… Но следы упорно вели наверх, под крышу.
— Стой, — я тронул майора за плечо, когда тот уже схватился за потолочную скобу — открыть люк. — Напасть на след в первом же подъезде — не слишком ли много везения?
— А я вообще везучий, — улыбнулся Котов и толкнул створку люка.
Нам на головы посыпались птичьи перья.
— Вот куда кошки повадились, — сказал Котов, наполовину
— Голуби, — кивнул я, вытягиваясь рядом.
Стоять было неудобно: на узкой лесенке, рядом с габаритным Котовым, не повернуться.
Окутало душное влажное тепло, набитое птичьим пухом. Словно мы оказались в перине. Лёгкий пух кружил в воздухе, снегом оседал на косые балки крыши, но при малейшем дуновении взметался в воздух.
— Только самих птиц не видно, — сказал Котов, вглядываясь в пуховую метель. — Странно.
Через чердак мы выбрались на крышу — слуховое окошко зияло выбитым стеклом, да и тянуться было невысоко.
В первый миг, на крыше, вскружил голову простор. Ветер бил влажной ладонью прямо в лицо, куда бы я не повернулся. Над головой клубились облака. Под ногами хрустел старый битум, валялись ошмётки рубероида.
Старые антенны неровным частоколом громоздились вокруг, на них болтались оборванные провода…
— Вот они, птицы-то, — сказал Котов, зайдя за низкую будочку, выстроенную из разнокалиберных досок, и светя фонариком куда-то, куда я пока не видел.
И тут меня накрыло второй раз. Крыша представилась бесконечным чёрным морем расплавленной смолы, и нельзя было сделать и шагу, чтобы не попасть в это липкое, засасывающее месиво, из которого не будет возврата.
Котов завяз в смоле уже по-пояс. Он ворочался, как гигантский, вооруженный «Стечкиным» бегемот, и от потуг его по смоле расходились ленивые блестящие круги…
— Стой на месте, Яков Иваныч, я тебя вытащу, — крикнул я.
Оглянувшись вокруг, заметил длинную доску, прислоненную к поребрику на краю. Потянувшись, я достал эту доску, перекинул Котову, упал на неё пузом и осторожно пополз… Доска вытянулась в узкий подвесной мост, а под ним образовалась исполинская пропасть. На дне её, еле слышно, грохотала река…
— Да что с тобой, Шурик?
Очнулся я, сотрясаем в могучих объятиях майора. Небо заворачивалось в воронку, из которой, наподобие крема из кондитерского шприца, лезла удушливая стылая мгла… Моргнув, я понял, что мгла из воронки не лезет, а напротив, втягивается вверх, делая воронку всё шире и нажористее.
— Рядовой Стрельников, стоять смирно!
Зычный сержантский клич привёл меня в чувство. С головы будто сняли пыльный мешок, в лицо ударил ветер, пахнущий мокрыми перьями, помётом и… ну да. Следовало догадаться. Кровью.
Доска, по которой я полз, спокойно лежала на рубероиде, который если чем-то и пугал, то лишь гигантскими трещинами, в которые проросла трава.
Кровью и помётом пахло от мёртвых голубей. Они устилали пустой участок на крыше, прямо за той будочкой. Но устилали не беспорядочно, а в форме пятиконечной звезды. Холодные трупики влипли в битум, маховые перья полоскались на ветру…