Товарищ Анна
Шрифт:
— Даже так? — сразу опечаленная, сказала Валентина. — На целый месяц!
29
Чувство странной тревоги не покидало Андрея до вечера. Он сам не мог понять, радостно ли было ему, грустно ли: так быстро менялось в нём всё, то вспыхивая, то тускнея, как облачный ветренный день. Очень серьёзный, почти мрачный, сидел он в своей конторке, заваленной образцами пород и рулонами кальки. Новая канцелярия разведочного бюро в здании приисковой конторы ещё не была отделана, но беспорядок в душном, низеньком
Андрей, не перебивая, слушал его, но думал о том, как непохож этот мяконький, деликатный человечек на шахтёров, таких широких и шумных в своих просторных спецовках, и о том, как скучно жить вот этакому слабому и некрасивому.
Безотчётная улыбка вспыхивала в глазах Андрея и тогда, когда он наблюдал, как рабочие и конюхи разведочной партии завьючивали лошадей у склада, и тогда, когда он вечером шёл домой.
— Ты уезжаешь? — спросила его Маринка. Она обняла его колени и, печально моргая, посмотрела на него снизу. — Мама не даёт мне укладываться. Я хотела помогать ей, да просыпала бритвенные порошки. Такие мыльные порошки... И она сказала: «Ты всё мешаешься, ты всё путаешь». Почему ты молчишь, папа? Попроси её хорошенечко. Я так люблю укладываться.
— Мы будем все вместе, — сказал Андрей растроганно и смущённо.
Он взял Маринку на руки, посмотрел в её серые глаза, опушённые такими блестящими, тёмными ресницами, — это были его глаза, но ещё по-детски округлённые и яркие.
— Мы будем вместе, — бормотал Андрей, идя с нею по комнатам. — Где она, эта наша сердитая мама? Почему она мешает нам просыпать мыльные порошки?
Анна стояла на коленях перед открытым чемоданом, из которого она перекладывала в другой, поменьше, плотно заутюженное белоснежное бельё.
— Вон там... — Маринка показала на край ковра. — Там я зацепилась и уронила мыльную перечницу. Я же хотела поскорей!
— Нет, ты зацепилась потому, что никогда не смотришь под ноги, — сердито возразила Анна.
— Ты собираешь меня, как на курорт, — сказал Андрей, неприятно задетый раздражением жены, поняв, что она раздражена потому, что ей приходится заниматься такими мелочами, как сборы его в дорогу. Это его обидело, и он подумал: «А разве я не разделяю вместе с нею домашние заботы?»
— Зачем такое бельё? Положи трикотажное, — попросил он хмуро.
— Сейчас жарко, — и Анна заслонила от него чемодан обеими руками. — Я же знаю! Ты сам будешь доволен. Трикотажного я тоже положила две пары.
— Сколько же всего?
— Пять пар.
— С ума сошла ты, Аннушка! — уж мягче сказал Андрей. — Я ведь еду только на месяц.
— На целый месяц! — вырвалось у неё, и лицо её приняло выражение нежной грусти.
Андрей присел рядом с нею.
— Ты лучше распорядись насчёт ужина, а мы с Маринкой здесь живо всё устроим.
— Правда,
— Вы уж устроите! — с сомнением сказала Анна.
Но они действительно собрали и уложили всё очень быстро. После этого Андрей начал заряжать патроны для своего охотничьего ружья — тоже интересное для Маринки занятие, в котором всегда можно принять самое деятельное участие.
— Пыш-ш... — шептала Маринка, вынимая гибкими пальчиками очередную «штучку». — А что, он тоже вылетает из ружья?
— Вылетает, — рассеянно повторил Андрей. — Что вылетает, Марина?
— Пыш... Ну вот этот лохматенький, — и не дожидаясь ответа, она спросила ещё: — А когда гремит, это сам патрон вылетает, да?
— Да.
— Или, может, одни дробины? — допытывалась она, не доверяя уже рассеянным ответам отца. — Может, одни дробины, без патрона, да?
— Да.
— Какой ты, папа! Тогда уж лучше всё сразу и вместе с пыжом?
— Вместе, — кивнул Андрей, быстро крутя машинку.
Маринка отодвинулась, обиженная. Она ещё посмотрела, как ловко завёртывала машинка внутрь мягкие края патронов, и вдруг насторожилась:
— Там кто-то пришёл. Я только посмотрю...
Андрей зарядил последние гильзы, начал складывать их в мешочек из серого сурового полотна.
— Восемь... двенадцать... — считал он тяжёлые пары, — двадцать три...
— Там Валентина пришла, Ивановна, — сообщила Маринка, весело влетая в комнату. — А сейчас можно ужинать. Там, на кухне, какие-то колобки хорошие.
30
Валентина сидела возле Анны, торопливо починявшей прорванный рюкзак.
— Вы никогда не бездельничаете, — говорила она. — Вы каждую минуту заняты. Право, вы всегда заняты, — повторила она почти с завистью.
Рука Анны нетерпеливо дёрнула и порвала снова заузлившуюся нитку.
— Ну вот, — с досадой прошептала она. — Всегда так, когда торопишься! Какие-то узлы противные. — Она искоса взглянула на Валентину, и, ожесточаясь, промолвила: — Всё-таки эти домашние занятия страшно связывают, столько времени тратишь, и мозги засоряются всякой чепухой. Иногда я прямо задыхаюсь, — продолжала она, опять взглянув на Валентину недобрым, горячим взглядом. — Хочется стряхнуть это с себя и идти, дыша полной грудью, — с минуту Анна шила молча, прислушиваясь к тихо звучавшим голосам мужа и дочери; лицо её постепенно прояснялось.
— Нужна большая любовь, чтобы охотно заниматься этим, — добавила она и покраснела, вспомнив, что точно такие же слова она сказала вчера Андрею, когда ей пришлось отложить свои дела, чтобы помочь ему отыскать запонки.
После долгих поисков она нашла эти запонки в игрушках Маринки, молча отдала коробочку Андрею и торопливо ушла к себе. Сейчас ей ясно представилось его неподвижное лицо и отчуждённый взгляд.
«Он обиделся, — сказала она себе, сожалея о том, что обидела его. Потом она была занята до поздней ночи, а утром просто забыла об этом. «Да и он, наверно, забыл», — подумала она, представив сразу всю свою и его занятость и незначительность «конфликта». Не объясняться же особо из-за каждого слова и движения!