Товарищ Анна

Коптяева Антонина Дмитриевна

— Нет! — нервно засмеялась Анна. — Если эти рассуждения интересны, я слушаю с увлечением, если скучны и неумны, начинаю сердиться. И в том и в другом случае спать не хочется.

— А дома? — пытливо взглядывая на неё, спросила Валентина. — Когда вы приходите домой, чтобы отдохнуть, а задыхаетесь от всяких мелочей... Помните, вы так сказали? А ещё раньше выговорили совсем другое.

— Задыхаюсь? Да, иногда, но не потому, что хочу отдохнуть... Напротив, я отдыхаю именно с этими мелочами. Сейчас другое. Сейчас у меня огромное напряжение в работе, и всё постороннее ей раздражает меня сейчас. Но это так стыдно и

тяжело, когда вдруг начинаешь ворчать, как старая баба. Этим оскорбляешь самое дорогое сердцу. Мне и так всегда кажется, что я мало внимания уделяю своей дочке. Нехорошо иметь одного ребёнка, — говорила Анна грустно. — Его или подавляют и забивают или балуют, но он всегда одинок и всем помеха. Если бы наша первая девочка была жива, я была бы счастливее.

— Она болела?

— Да... Мы оба учились, когда она родилась. Я приносила её из яслей и бежала в магазин. Андрей в это время возился с нею и готовился к экзаменам. Или он шёл в очередь, а я хозяйничала, также занимаясь находу. Это было трудно!

— И ребёнок умер?

— Да. Но ведь она умерла не тогда, когда мы учились. Ведь вот что обидно... Она умерла, когда мы уже начали работать, когда у нас было время и средства к жизни.

— А если бы она умерла, когда вы ещё учились, вы бы чувствовали себя виноватой? — тихо спросила Валентина

— В чём? Разве я не всё сделала бы как женщина, как мать... Всё, что от меня зависит? — Анна села, охватив руками колени и глядя, как деловито бегали у воды сизые голенастые кулички, заговорила в раздумье: — У меня были знакомые. Мы учились вместе... Когда они были на втором курсе, у них родился ребёнок. Тогда эта студентка бросила институт для того, чтобы дать возможность своему мужу «создать положение». Я помню, многие студенты восхищались её поступком, как сознательностью. И муж действительно легко закончил институт и теперь работает в аспирантуре.

— А она? — спросила Валентина с живостью.

— Она теперь мать уже троих детей. Но вместо того, чтобы гордиться созданным ею положением мужа, она при всяком случае вспоминает, чем она пожертвовала для него. Ей всё кажется, что он это забывает, что он это не ценит.

— Ужасно, — сказала Валентина. — Ужасно! — повторила она пылко, со злостью и тоже села, упираясь ладонями в песок. — Она же всю жизнь будет мучиться этим. Особенно, если в семье произойдёт что-нибудь такое... О! Я-то хорошо помню — ещё по своей матери, — что значит целиком зависеть от мужа, да ещё имея на руках ребёнка от первого брака. Когда тебя могут попрекнуть каждой тряпкой, Вечно подделываться к чужому настроению, привычкам, прихотям... Довольно! — закричала Валентина, с весёлой яростью вскакивая на выброшенный половодьем пень и топая по нему узенькими, крепкими пятками.

— Верно! — смеясь крикнула Анна. — Нельзя же приносить в жертву примусу наши человеческие интересы.

— Ой, посмотрите! — вскричала Валентина.

Тайон, весь мокрый после купанья, валялся по песку с шёлковой косынкой Анны в зубах.

— Он совсем взбесился! — сказала Анна с весёлой досадой. — Посмотрите, что он сделал с нашими платьями! — она вскочила и побежала к собаке, за ней Валентина, потом Марина с лопаткой.

Тайон, очень довольный поднявшейся суматохой, пустился наутёк и бегал до тех пор, пока не выронил косынку, и тогда её, измусоленную и жалкую, подхватила Маринка.

—

Ой, да я! — сказала она, радуясь и просовывая пальчики в дырки, оставшиеся на шёлке от собачьих зубов.

33

Маринка первая разглядела на берегу, возле причала, знакомую фигуру в полушубке и меховой шапке.

— Дедушка встречать пришёл.

— Верно, это Ковба, — сказала Анна, щурясь от дыма головешек, положенных в жестянку для защиты от комаров.

Лодка пошла быстрее, и Валентина с грустью оглянулась на островок, уже слившийся с синей полосой дальнего берега. Золотая солнечная рябь струилась по реке, широко текущей на полночь, уносящей этот солнечный блеск к болотистым низинам тундры. Ещё день прошёл.

«Мне нужно переломить себя и выйти замуж за Виктора, — подумала Валентина, — неужели я не смогу полюбить его?»

Она попробовала вообразить себя его женой, и ей захотелось плакать. Она никого не могла теперь любить, кроме Андрея. Его голос, его руки она любила, и она даже зажмурилась, представив, как она подходит к нему, и как его руки встречают и обнимают её. Неужели этого никогда не будет? Никогда!.. Валентина посмотрела на Маринку; та, морщась от низкого солнца, забавно изогнув розовые полуоткрытые губы, пристально смотрела на приближавшегося вместе с берегом деда. Сходство её с отцом ущемило и тронуло Валентину. Она вспомнила сияющее личико Маринки, когда она передавала ей «прибор» в день рождения, вспомнила, как смеялась она сегодня с рваной косынкой на пальчике: «Ой да я!»

«Ой, да какая я несчастная! — судорожно вздохнула Валентина, вспоминая негромкий, заразительный смех Андрея. — Нет, надо как-то переломить себя! Надо забыть... Вот пока его нет, совсем не думать о нём, и, может быть, всё пройдёт. Должно пройти. Забыть! Забыть!» — твердила она, охваченная озлоблением на самоё себя, на Андрея, на Ветлугина, который так хотел, но не мог заинтересовать её.

Анна первая выскочила из лодки, потянула её на берег, звучно шаркнув ею о камни; мутная вода, переливаясь в корму через изогнутые скрепы днища, опрокинула и залила зашипевшие головешки. Валентина тоже поднялась, строгая, притихшая.

— Ну, что? Едем? — обратилась Анна к Ковбе.

Он молча полез в карман, достал что-то, завёрнутое в грязную тряпицу, отстегнул огромную английскую булавку, начал не спеша развёртывать. Все трое с нетерпением следили за его трудными движениями. Размотав тряпку-платок, он вынул ровно свёрнутую бумажку, подал её Валентине и только тогда сказал Анне:

— Дохторов мобилизуют.

— Куда?

— В тайгу. Прививки делать. По телефону это передали со стана. Срочно, мол, требуется выехать. Постановление из области.

— На чём же я поеду? — беспомощно спросила Валентина, передавая бумагу Анне. — Тут пишут: в таборы кочевых эвенков... Где-то на Омолое.

— На оленях придётся, — сказала Анна.

Конюх Ковба с сомнением покачал головой:

— Трудно на них без привычки-то! Седёлка так ходуном и ходит, так и едет на сторону.

— Вы ездили?

— Так ездил. Как не ездил? Приходилось.

— Ну и как?

— Да ничего... Падал раз до ста, — Ковба посмотрел на огорчённое, озабоченное лицо Валентины, улыбнулся глазами: — Это я шутю — сто не сто, а раз пять падал.