Товарищ Анна

Коптяева Антонина Дмитриевна

— Если вы пять раз падали, так я, наверно, и сто раз упаду, — промолвила Валентина опечаленным голосом, но вспомнила, как ездила на лошади. — Ничего, я всё-таки быстро везде осваиваюсь.

— Конечно, освоитесь, — успокоила её Анна. — Мы дадим хорошего проводника, и он будет вас оберегать. Есть у нас один такой... Кирик.

— Кириков-то? — спросил Ковба. — Этот бедовый, с ним нигде не пропадёшь! У нас с ним дружба. Трубочку зимой у меня выпросил, взамен рукавички беличьи давал. Я не взял, так он мне после двух глухарей приволок. Вот он какой, Кирик-то!

—

Ну, вот с ним и поедете, — сказала Анна, улыбаясь и Ковбе и своему воспоминанию о Кирике.

«Обрадовалась, что я уеду, — подумала Валентина, обиженная этой улыбкой. — Обрадовалась... Хотя его сейчас нет... и когда я вернусь, его еще не будет... Как же долго я теперь не увижу его!»

Молча пошла она за Маринкой и Анной.

По откосу берега густо цвела ромашка. Сухие сосновые иглы нежно потрескивали под ногами. Растущий посёлок походил на огромный парк. И было так грустно и хорошо итти краем этого парка над цветущей каймой берега.

34

В сыроватых ещё комнатах дома отдыха, с некрашенными полами, с букетами полевых цветов в консервных банках, особенно гулко раздавались голоса отдыхающих. Весёлые люди бежали с полотенцами к умывальникам, повешенным среди деревьев, к реке, сверкающей внизу. На широкой террасе накрывали к ужину длинные, под светлыми клеёнками столы.

Грустное настроение не помешало Валентине съесть большой кусок хорошо зажаренной рыбы и стакан смородинового киселя. Она даже попросила вторую булочку к чаю.

— Если не спится, то ничего не поделаешь, а заставить себя жевать всегда можно, — сказала она при этом с мрачной шутливостью. — Когда я волнуюсь или болею, я нарочно больше ем, чтобы не высохнуть и не подурнеть.

С той же мрачностью она укладывала вещи и усаживалась в тележку-таратайку. Даже вид красавицы-просеки, прорвавшей вдруг чёрным ущельем дремучий ельник, не разгонял на лице Валентины выражения унылого равнодушия.

Артели рабочих вывозили тачками жирную, жёлтую глину, другие наваливали на будущее шоссе кучи сырого песку. Колёса таратайки хрустели по песку, и от этого весёлого шуршания вспоминались гладь реки и влажная прохлада тополевых зарослей.

— Кирпичи бы делать! — сказал Ковба, сидевший на сене рядом с Валентиной. — Или бы горшки... латки, всякие.

Его лицо привлекло внимание Валентины: оно было обросшим надиво. Шерсть росла у него даже из ушей, из носа, щетина бровей лезла на глаза, и когда он шевелил ресницами, то навесы бровей тоже шевелились. Из этой дремучей поросли наивно и холодно светились совсем молодые маленькие бледноголубые глаза.

«На кого он похож?» — думала Валентина, мучительно стараясь вспомнить, где она видела такое лицо.

Колёса стучали по бревенчатому настилу гати, далеко убегавшей по болоту. Голубовато-молочный туман уже закурился по обеим сторонам её, тонкими разорванными клочьями расползался над камышам и осокой. Между кочками медленно, мрачно текла вода: синяя вдали, в просветах тумана, чёрная вблизи, у брёвен.

— Да, это «Пан» Врубеля! — вспомнила, наконец, Валентина и вздохнула, обрадованная.

Притихшая теплая Маринка шевельнулась на её коленях, а Ковба спросил:

— Чего говоришь?

— Я говорю... Вам не жарко летом вот так.... в полушубке?

— Только впору. В самый раз. Много ли её, жары-то здесь? — говорил он неспеша.

Валентина слушала его с напряжённым радостным любопытством, и фантастический синий пейзаж вставал перед нею: клочки раскиданных озёр, стремительные на ветру листья берёз, и он, белокудрый пан... Такие же вот голубые глаза и руки, такие же — узловатые корни и огнистый полурог месяца над мощным скатом плеча. Валентина огляделась и с волнением увидела на юго-западе тонкий надрез луны, почти незаметный на бледной желтизне неба. Это было, как неожиданный подарок. После этого даже запах лошадиного пота и запах дёгтя от Пана-Ковбы показались ей с детства знакомыми и приятными.

«Я буду кочевать в тайге. Одна, с этим Кириком! Но это ничего, я привыкну, — раздумывала Валентина, прижимая к себе обеими руками тяжёлую, вялую Маринку, прислушиваясь к фырканью Хунхуза, на котором ехала Анна. — Вот ездит же Анна, а чем я хуже её? Подумаешь, какая премудрость — езда на олене! Если и упадёшь, так совсем невысоко.. Зато увижу много интересного. Многое сделать смогу и как врач. Привыкну!» — решила она и вдруг смутилась: широкополая шляпа и крутые плечи всадника выплыли из сумерек.

— Да это Ветлугин! — сказала Валентина не то с облегчением, не то разочарованно.

— А я позвонил и поехал встречать вас, — обратился Ветлугин, соскочив с лошади. — Я уже соскучился, — сказал он, не стесняясь Анны, поздоровался и пошёл рядом, придерживаясь за край тележки, и даже в темноте было видно, как поблескивали его большие глаза.

— Вот видите, какой я... — говорил он и нежно и насмешливо. — Даже ночью в тайге разыскиваю вас, чтобы надоедать вам своим присутствием, мучить разговорами... Знаете, как Гаддок из «Острова Пингвинов» — неприятный, назойливый собеседник... — Ветлугин помолчал, но Валентина тоже промолчала, и он со вздохом добавил: — Вы сами тоже любите поговорить. Я же почувствовал, как вы обрадовались моему появлению, хотя по человеческой слабости попытался истолковать это иначе.

— А вы знаете, ведь я уезжаю, — сообщила она так, точно огорчена была предстоящей разлукой с ним.

— Да, я знаю, — сказал он упавшим голосом.

35

Через день Валентина и Ковба опять тряслись по неготовому шоссе, но это шоссе было совсем иным, чем в речной низине: солнце палило на каменистых плоскогорьях, и тонкая въедливая пыль вихрилась над кучами сухого щебня.

«На каждом шагу свой климат», — думала Валентина, с ощущением тяжёлой боли в висках от тряски, от пыли, от снова пробудившегося чувства неуверенности и страха. Условия, в которых ей предстояло работать, смущали её. Должна быть чистота. Как-то объясняться надо с этими эвенками. Могут быть и осложнения после прививки. Ведь жизнь там, в тайге, совсем первобытная.