Товарищ Ленин
Шрифт:
Экзамены проходили прекрасно. Шел май, в городе запахло липой, зацветал клен на могиле отца, набухла сирень в Карамзинском сквере. Как и все эти годы, Володя Ульянов, серьезный и чуть принахмуренный, с пухлыми большими детскими губами, рыжеватый и головастый, шел по Московской в гимназию, миновал каланчу и только по-новому взглянул на решетчатое окно участка с бледными сквозь решетки лицами арестованных; мимо немецкой кирки, каретного заведения купца Шестерикова, мимо дома одного, другого, третьего товарища. В нежном майском воздухе, полном весеннего благоуханья, звонко пробили над городом восемь ударов знаменитые симбирские часы, подаренные Симбирску старым графом Орловым-Давыдовым. Как раз в это время Володя Ульянов проходил мимо дома графов Толстых, и Петя Толстой, одноклассник, обычно присоединялся
В актовом зале гимназии был сегодня очень трудный экзамен — история. Учитель истории был придира и составил билеты заковыристо. Многие его вопросы — Карл IV, например, — никак не решались по Иловайскому, а нужно было помнить, что говорил учитель, или искать самому в словарях да пособиях. Многим страх как хотелось заранее все расспросить у Володи Ульянова, который всегда и все знает, но на этот раз даже расспрашивать его не стали. Только опять он почувствовал на себе прилипчивые, настойчивые, ощутимые, как ползучее насекомое, длинные, косые взгляды. А Володя Ульянов пришел, развязал ремешок от книг и свернул его вокруг пальца, как делал всегда. Сел, как всегда. Правда, Ульянов был очень бледен…
Пока Володя чувствовал на себе взгляды товарищей, в другой, женской гимназии на экзамене французского языка бледная как смерть Ольга чеканным, твердым голосом отвечала на вопросы. Но девочки хоть и любопытней, а добрее мальчиков, в классе Ольги сейчас старались тихонько пожать руку этой холодной и бледной, точно выросшей на голову, девочке, ставшей вдруг словно чужая в классе.
Перед Ульяновым подошел к экзаменационному столу Толстой. Его пальцы вытянули билет не без дрожи. Ответ был посредственный, запинающийся, на тройку. Вслед за Толстым к столу подошел Владимир Ульянов… Это был замечательный билет. По странному капризу судьбы заковыристый историк составил один такой билет, где, словно с умыслом, по всей мировой истории проходят вопросы, касающиеся узловых точек революции и классовой борьбы. Первый вопрос в билете — об ушедших на гору римских плебеях, боровшихся за свои права с гордыми римскими патрициями. И Карл IV, наводивший ужас на весь класс, тоже оказался в этом билете. Ульянов знал, что он держит не просто экзамен. Он держал перед этим синклитом сосредоточенных и насупленных лиц, перед любопытно-испуганными глазами своих товарищей, перед всем старым и сонным дворянским городом Симбирском экзамен на право дальнейшей своей жизни, на право образования, поступления в университет Он был еще вчера такой, как и все в классе, а сейчас — брат повешенного, один, выключенный как зачумленный из круга, впервые остро почувствовавший, насколько реален этот круг, эти перегородки… Брат хотел смести перегородки, сделать людей равными. Но разве один брат этого хотел? Он прочитал вытянутый билет — борьба плебеев с патрициями, реформация, Богдан Хмельницкий, — хотел не один брат, вся история мира полна борьбы. Но не в одиночку, не так, не таким путем Владимир Ульянов стал отвечать по билету. Он говорил своим полудетским картавым голосом звонко, ясно, глубоко, спокойно; учитель, бессознательно чертивший что-то в бумагах, кивал и кивал головой; экзаменаторы переглянулись — ученик отвечает так блестяще, что придраться не к чему. Постаревший и отяжелевший директор гимназии Керенский, сын которого, будущий Александр Федорович, готовился сейчас с домашним репетитором в первый класс той же гимназии, мысленно также кивнул Ульянову: хоть и рискованно, а делать нечего — золотую медаль придется присудить, нельзя не присудить, Ульянов на голову выше класса.
М. ШАГИНЯН
СРЕДИ РУССКОГО НАРОДА ВСЕГДА НАЙДЕТСЯ ДЕСЯТОК ЛЮДЕЙ, КОТОРЫЕ НАСТОЛЬКО ПРЕДАНЫ СВОИМ ИДЕЯМ И НАСТОЛЬКО ГОРЯЧО ЧУВСТВУЮТ НЕСЧАСТЬЕ СВОЕЙ РОДИНЫ, ЧТО ДЛЯ НИХ НЕ СОСТАВЛЯЕТ ЖЕРТВЫ УМЕРЕТЬ ЗА СВОЕ ДЕЛО. ТАКИХ ЛЮДЕЙ НЕЛЬЗЯ ЗАПУГАТЬ ЧЕМ-НИБУДЬ. Из речи А. И. Ульянова на заседании суда 18 апреля 1887 года
В жаркие дни купец любил почаевничать прямо на пристани, в холодке, поглядывая вокруг хозяйским глазом. Здесь у него было местечко под навесом, стоял столик, уютно пыхтел самовар, сиял белобокий чайник. В нескольких шагах степенно, не торопясь текла Волга, поблескивая солнечными чешуйками.
И сегодня, как водится, пребывал он в своем излюбленном уголке. Мальчишка поставил перед ним начищенный до яростного блеска самовар. Пристань чуть покачивалась, доски поскрипывали. У причала пускал пары пароходик с косой трубой. На барже хлопотали босые матросы и медленно собирались пассажиры, разомлевшие от жары.
— Слышь, хозяин?! — Матрос с закатанными штанами остановился возле стола. — Сейчас иду мимо лодок, а там один подряжается, чтоб перевезли.
«Я спешу, — говорит, — мне некогда дожидаться баржи!» Те мнутся, а он им свое: «Дескать, не имеет такого права запрещать перевоз… Река, мол, не принадлежащая…»
Не оборачиваясь, купец лениво спросил:
— Все? Ступай, куда шел!
Ниже по берегу, там, где стояли просмоленные дочерна лодки, какой-то человек, совсем еще молодой, в легкой светлой рубашке, настойчиво говорил седоусому волгарю с глубокими, точно высеченными морщинами:
— Да поймите вы, что никто не может запрещать вам перевозить людей! Не существует такого закона… даже у нас!
— Нам тут, господин, не разобраться, — ответил седоусый. — Он есть арендатель, кладет денежки городу в карман. Вот и весь закон.
Молодой человек нетерпеливо сдвинул брови.
— То, что он арендует перевоз, это его дело, но запрещать перевозить другим — я повторяю — он не имеет ни малейшего права! У вас есть все основания подать на него в суд!
Седоусый плюнул на истлевшую цигарку, но не бросил окурок в воду (надо уважать Волгу-матушку), а затоптал его в песок.
— У него мошна тугая, купит и судью! С сильным не борись, с богатым не судись! Слыхал, барин?
— Неверно! — упрямо ответил молодой человек. — Он вас просто запугал. Самоуправство здесь налицо, это не нуждается в доказательстве! Если вы подадите в суд, его вынуждены будут наказать!
Махнув рукой, седоусый ничего не ответил. Второй лодочник, в обтрепанном картузе, стоял, переминаясь с ноги на ногу, и как-то нерешительно поглядывал на пристань.
— Поедем?! — спросил у него молодой человек.
— Да ведь все равно воротит, дело известное! — неуверенно произнес лодочник.
— А вот и поедем! Пусть попробует!
Не дожидаясь ответа, молодой человек сильно толкнул лодку, вскочил в нее и, ловко балансируя, добрался до кормы. Лодочник прошел несколько шагов по воде, покачивая головой, точно удивляясь, что дал себя уговорить, и тоже полез через борт. Заскрипели уключины, мягко заплескалась под веслами вода. Пассажир задумчиво смотрел перед собою.
Этот вольный простор исполинской реки, эти необозримые дали он видел с первых своих шагов по земле, но никогда не насытится глаз любоваться ими. Лодка двигалась быстро; они уже порядочно отъехали от берега, а та сторона казалась все такой же далекой. Вдруг лодочник с силой стукнул веслами.
— Переехали! Все! — злобно выкрикнул он. — Да вы не туда смотрите! На пристань глядите!
С лодки хорошо было видно, как к самому краю пристани подошел бородатый мужчина в длинной рубахе и сложил руки трубой.
— Эге-ге-ге-ге-е-ей! — донеслось до них. — По-во-ра-а-ачивай обра-атно!
— Это что, он сам упражняется? — сощурясь, спросил молодой человек.
— А кто же? Самолично!.. Во как орет, на всю Волгу! Хозяин!.. — Лодочник криво усмехнулся. — Спросить, какая мы помеха ему?! Весь народ к нему валит, а все одно не дает заработать копейку… И всегда он правый. Большую силу забрал.