Товарищи по оружию

Симонов Константин Михайлович

– Живу как у бога за пазухой. – Артемьев потер ладонью распухшее от комариных укусов лицо. – Пять дней у черта на куличках был. Как идут дела?

– Смотря где, – сказал Полынин. – В Европе, похоже, война начнется между поляками и немцами, и те и другие мобилизацию объявили. Ночью радисты пробовали настроиться, но не вышло – далеко!

– А как здесь?

– На земле закруглились, на границу вышли, пока все тихо.

– А в воздухе?

– Еще

воюем. Сегодня девять самолетов сбили и своих два потеряли.

Артемьев оглянулся на пустую койку, на краешке которой сидел.

– Чего прибыл-то? – поинтересовался Полынин.

Артемьев вкратце рассказал о поимке японца и ранении Данилова, попросил дать полуторку, позвонить в штаб и в госпиталь.

– Готовьте полуторку, – сказал Полынин оперативному дежурному, – и «эмку» тоже пусть подадут. А к телефону придется в козыревскую юрту идти.

Он взял «летучую мышь» и вышел. В колеблющемся луче света мелькнули неясные очертания стоявших возле юрты людей и лошадей.

– Тебе кого вызвать? Разведотдел? – спросил Полынин, когда Артемьев вошел вслед за ним в знакомую козыревскую

Юрту. Хотя группа еще в июле перебазировалась на сорок километров ближе к фронту, юрта была все такая же и, казалось, стоит на том же самом месте.

– Разведотдел и сразу после него – госпиталь.

– Это надо будет через четырнадцатый звонить, потом двойку просить, и чтобы уже двойка дала тебе и разведотдел и госпиталь. У нас прямой связи нет. Сейчас попробуем.

Полынин покрутил ручку телефона, вызвал четырнадцатый и попросил дать двойку.

– Ну, а живешь-то, живешь-то как? – держа трубку около уха, спросил он у Артемьева.

– Ничего, был в оперативном, теперь в разведывательном. Один раз видел над степью твой истребитель, узнал по семерке. Хотел тебе крикнуть, чтобы присел на минуту.

– А мы тебя с ребятами вспоминали. Я тогда прилетел, а ты уже с командующим уехал. Говорят, он тебе тогда дал жизни! Крепко дал?

– Немножко досталось, – улыбнулся Артемьев воспоминанию, казавшемуся теперь далеким. – А где Козырев?

– Ну что там? – спросил Полынин в трубку. – Хорошо, звони… Сейчас соединит, – положив трубку, сказал он Артемьеву. – Козырев улетел сегодня. В Москву отозвали. Ты ведь москвич? – Глядя на Артемьева, он вспомнил о своем намерении послать с Бакулиным письмо матери и подумал, что Бакулин может захватить и письмо Артемьева. – У нас механик козыревский на днях полетит, если хочешь, напиши записку родным – он в два счета доставит. Я тоже с ним домой писать буду.

– А удобно? – спросил Артемьев.

– Ничего, свезет! А то полевая почта, говорят, больше месяца идет.

– Да, примерно так. – Артемьев вспомнил письмо сестры.

Полынин вырвал верхнюю, еще Козыревым исчерченную страницу и протянул блокнот:

– На,

пиши!

Артемьев торопливо нацарапал несколько строчек одеревеневшими от поводьев, плохо слушавшимися пальцами.

– Кому писать? – спросил Полынин, увидев, что Артемьев уже складывает листок. – Больно коротко.

– Матери.

– Так вот и все мы: как матери, так коротко. А то и вовсе забудешь. Козырев улетел в Москву, а я даже про мать и не вспомнил. Ну что они там?

Он сунул в карман записку Артемьева и взялся за трубку.

– Четырнадцатый! Даешь двойку или не даешь? Жду.

– Полуторка готова, товарищ майор, – входя в юрту, сказал оперативный дежурный.

– Давай езжай, не трать время, – обратился Полынина к Артемьеву и кивнул на дежурного: – Я ему поручу, чтоб дозвонился и сообщил, что ты уже выехал.

– Надо и до госпиталя дозвониться, – попросил Артемьев.

– А в госпиталь звонить – лишнее. У меня там летчик раненый лежит, я сию минуту сам туда еду.

– Ночью?

– А когда же? Утром мне летать надо! Самому Апухтину все скажу.

– Действительно скажешь? Не забудешь?

– Что значит «забудешь», если раненый человек в степи лежит? Я два часа назад, наверное, как раз их и видел. Люди и лошадей десятка два. В районе солончаков. Могут быть они?

– Вполне могут.

– Ну вот, – сказал Полынин так, словно он с этой минуты лично знаком с Даниловым и Артемьев может окончательно не тревожиться за судьбу пограничника. – Все сделаю, будь покоен. Иди грузи на машину свое добро!

Командующий сидел в своем новом блиндаже и с удовольствием в одиночестве пил крепкий чай.

Блиндаж достроили только позавчера, когда на Ремизовской сопке отгремели последние выстрелы. Он был срублен саперами на диво чисто, даже нарядно. Часть блиндажа была отделена занавеской, сшитой из плащ-палатки. За ней стояла койка. Пол был хорошо выструган и вымыт. На стене на новеньких никелированных крючках висели шинель и гимнастерка командующего, его ремень, бинокль, планшетка, полевая сумка и две фуражки – старая и новая.

Командующий был в прекрасном настроении с позавчерашнего дня, когда они с членом Военного совета доложили Москве тоги операции. Японцы потерпели крупное поражение. Именно этими словами оцепил происшедшее Ворошилов, разговаривая с командующим по телефону.

– Буду докладывать товарищу Сталину, что задача, поставленная им перед вашей армейской группой, полностью выполнена.

А уже ночью был получен Указ правительства о награждении героев Халхин-Гола. Список в тридцать человек, которых; в ходе боев командующий представил к званию Героя Советского Союза, был пополнен в Москве еще одним человеком – им самим.